Ну же, Джен, потерпи минутку без телефона.Айко мнётся.Звонила твоя мама. Хочет, чтобы ты вернулась во Флашинг.
Я издаю резкий смешок. Хорошее настроение, где ты?
Есть новости поновее?
Она стареет, и ей одиноко.
Ещё бы. Небось, все её партнёры по игре в маджонг перемёрли.
Сидит в своей крохотной квартирёнке во Флашинге над лэптопом, отгородившись цветочными шторами от внешнего мира. А стены её гнёздышка, как живые, шипят и шепчут, заставленные разлитыми по бутылкам останками её дружков.
Айко вздыхает, подходит ко мне и прижимается спиной. В кои-то веки я не шарахаюсь. Каждая мышца во мне напряжена, я почти искрюсь,того гляди, вспыхну синим пламенем,но пускай. Только не уходи.
Ты не можешь быть к ней подобрее?
Папа растворился в воздухе, когда мне было пять, а его остатки обрели приют в животе мамочки.
Хочешь, чтобы я вернулась?
Она молчит, наконец отвечает:
Нет. Тебе будет плохо там. В том доме всякому было бы плохо.
Рядом, в холодильнике, ждёт батарея бутылок с вязкой, чёрной, вполголоса бормочущей жидкостью. Айко не слышит, но каждый всплесктихое отвратительное шипение:
Кем она с-с-себя возомнила, эта пизда?
И надо ж было упустить ш-ш-шанс-с-с её разделать.
На языке я всё ещё ощущаю Гарви. Его злодейские помыслы, его безобразную радость. Хватит мне того, чем мамочка уже меня наделила.
Как хорошо, что мы одного мнения.
* * *
Несколько недель после я объедаюсь профессиональными пикаперами и студентами-выпускниками, обитателями хипстерских баров Сент-Маркс, но после Гарви всё такое невкусное. Жиденькой выжимки, извлечённой под слабый протестующий писк, едва хватает заморить червячка. Порой я перебираю и, высосав досуха, оставляю их пустыми,и они стряхивают телесные оболочки, как дождевую воду.
Когда Айко замечает, что я осунулась, ссылаюсь на вечеринки. Она советует меньше пить. Лицо невозмутимо, но в мыслях непокой. Она приходит всё чаще, даже готовит мне ужин, и её присутствие и служит мне якорем, и сводит с ума.
Ты меня тревожишь,говорит она. Лёжа на полу, я вяло листаю профили желающих познакомиться в поисках той пустоты и испорченности, что сделали Гарви столь притягательным. Айко готовит китайскую лапшу ло мейн по рецепту моей матушки, и от масляного запаха кожа моя зудит.Отощала, как скелет, а в холодильнике шаром покати, только груда пустых бутылок.
Я не говорю ей, что бутылка с Гарви лежит у меня под подушкой и что я в эйфорическом угаре лижу остатки еженощно. Я не говорю, как часто мне снится квартира мамы, уставленная ёмкостями, к которым она меня не подпускала. Вместо этого я спрашиваю:
Тебе не выйдут боком частые отлучки с работы? Времяденьги. Твой Джимми не возмущается, что ему приходится делать все десерты одному?
Айко ставит миску с ло мейн передо мной и усаживается на пол рядом.
Здесь лучше, чем где-то ещё,говорит она, и в моей груди распускается коварная яркая сладость.
Но голод день за днём крепчает, и вскоре я уже опасаюсь, что не сдержусь. Я задвигаю засовы, и когда Айко в очередной раз приходит меня навестить, я её не пускаю. На экране смартфона очередями вспыхивают сообщения, а я, сжавшись под простынёй, прижимаю щёку к двери. Пальцы непроизвольно подёргиваются.
Пожалуйста, Джен. Я не понимаю,говорит Айко через дверь.Я что-то не то сделала?
Ох, как не терпится порезать её на кусочки, думаю я и ненавижу себя всё сильней.
Когда звук её шагов удаляется, дерево уже всё в бороздах от моих ногтей и зубов, а рот мой полон её пьянящего запаха.
* * *
Квартира мамы во Флашинге пахнет как раньше. Мама никогда не была чистюлей, и завалы мусора только выросли с той поры, когда я оставила домнасовсем. Из-за картонных коробок, мягких игрушек и стопок газет даже дверь открыть непросто, а уж запах!..я кашляю. Мамины «сокровища» мне по плечо, а кое-где и выше. Я продираюсь мимо, и звуки, что отравляли моё детство, набирают силу: неумолчное нытьё тайваньской мыльной оперы, сочащееся сквозь мусорные хребты, и свирепая какофония множества знакомых голосов:
Тронь меня ещё раз, и тебе не жить!..
Сколько раз я тебе говорил: не стирай так одежду! Только разинь хлебальник
Надеюсь, её узкоглазой уродины-дочери сегодня нет дома
Стены сплошь в сотах полок, уставленных останками маминых любовников. Эти отвратительные лакомства словно маринуются в желудочном соке и желчи. Я могу назвать их поимённо. Ребёнком я, бывало, смотрела, лёжа на диване, как по стеклу банок бегает призрачный отблеск папы.
Ма в тесной кухоньке. На лице нездорово-синий отсвет экрана лэптопа. Мысли укрывают её тихим покрывалом.
Я приготовила немного нью-ро-миен,не оборачиваясь, говорит она.С твоим папой. На печке.
Желудок сводитне то от омерзения, не то от голода.
Спасибо.
Найдя почти чистую миску, я её мою и накладываю себе щедрую порцию толстой лапши. Суп чуть отдаёт китайским табаком, и когда я, давясь, глотаю, перед глазами мелькают чужие воспоминания о моём детстве: он раскачивает маленькую девочку на качелях в парке, смеётся, когда она гоняет по улице голубей, поднимает руку для второго удара (а её мать кидается к нам, закрывает девчонку собой, зубы оскалены)
Ну как?спрашивает она.
Гадость.
Отлично,говорю я. Желудок отпустилопо крайней мере, временно. Но до Гарви папе далеко, и я уже предвижу возвращение ползучего голода. Он только и ждёт удобного мига, чтобы наброситься.
Ты съела что-то, чего есть не стоило. Я права, Меймей?Впервые с моего прихода мама смотрит на меня. Она выглядит почти такой же усталой, какой себя чувствую я.Надо было меня слушать. Я тебя учила: обходись мелкими хулиганами. Я тебя учила: будь невидимкой.
Она хотела, чтобы я окуклилась в себе, как она окуклилась в этой квартире.
Знаю, я дала маху,признаю я.Теперь ничто не насыщает, и голод не проходит. А что делать, не знаю.
Мама вздыхает.
Ты распробовала убийцу, и обратной дороги нет. Тоска по этой остроте ощущений не пройдёт до самой смерти. А живём мы долго, Меймей.
А ведь я не знаю, сколько ей лет, приходит мне в голову. Её старые, штопаные-перештопаные мысли скроены из лоскутков опыта других людей. Как давно она борется с этим состоянием, с этой отчаянной, гложущей жаждой?
Возвращайся,говорит между тем мама.Здесь полно банд, улицы так и кишат едой. Даже выходить не надоприоткрой окошко и почуешь, как назревает. Злые умыслы, ножи, пули
Меня передёргивает. Рот наполняется слюной.
У меня теперь своя собственная жизнь. Я не могу просто так взять и всё бросить, ма.
Как не могу и жить в этой квартиребез солнечного света и свежего воздуха, в густом смраде сожалений и злобы.
Ладно, ты останешься тами что? Потеряешь контроль, попробуешь на зубок Айко?Она видит, как я каменею.Ведь ты ей небезразлична. Держись от неё подальшетак для всех будет лучше. Не дай небо случится то же, что и с твоим отцом.Она тянется взять мою руку, но я её отдёргиваю.Оставайся здесь, Меймей. У нас нет никого, кроме друг друга.
Не хочу.Я пячусь и задеваю плечом мусорный курган. Как бы не похоронить нас обеих в подгнивших мягких игрушках.Здесь небезопасно, ма. Зачем ты вообще живёшь здесь?
Мама кашляет. Её глаза блестят в полутьме. Яростным приливом набухает хехеканье, доносящееся от коллекции банок. Бывшие кавалеры раскачивают свои клетки.
Однажды ты поймёшь, Меймей, что можно думать не только о себе.
Здесь я поворачиваюсь к ней спиной и прокладываю дорогу назад сквозь мусор и вздор, которыми набита её квартира. Умирать я не хочу, но и жить как мама, отшельницей, за баррикадами из ненужных вещей и просроченных воспоминаний по мне, такое хуже смерти.
Банки косятся мне вслед и хехекают, и мама не пытается меня догнать.
Стремясь поскорее стряхнуть липкий запах Флашинга, я прыгаю в поезд, и только он выезжает из туннеля, как я уже снова в «Тиндере». Слёзы (растрясло движением) застилают глаза. Я сердито их утираю и вижу на экране женщину с гладкими тёмными волосами, в очках с тонкой черепаховой оправой. Улыбка чуть стеснительная, но на удивление красивая. Фонгородской пейзаж. У женщины круглые щёки, а лицо кажется странно плоским. И, конечно же, её сопровождают фантазии, столь крепкие, что текут с экрана густыми, одуряющими миазмами. Мириады глаз глядят на меня в упор, и кожа идёт мурашками.