Далеко остров? спросила Алла.
Часа полтора езды. Но потом пешком надо еще минут сорок.
«Нива» свернула с трассы, завихляла боками на проселочной дороге, охраняемой корявыми березками.
Нашел пса?
Джеффа? Шорин улыбнулся тепло. Нашел! Видеокамерой снял, как он мне радуется.
Назаровка была компактной, в три улицы деревней, скоплением потемневших строгих срубов с нахлобученными снежными шапками, выцветшими голубыми наличниками и ставнями. По расчищенным тропкам, печному дымку угадывалось, где обитают люди. Половина селян съехала в город или на кладбище. Экскаватор деловито пыхтел у церквушки.
Алла вынырнула из машины, потопала к сельмагу. Шорин за ней.
Надпись на дверях гласила: «Хлеб под заказ, по нечетным числам». За прилавком листала глянцевый журнал нескладная девочка лет четырнадцати. Ассортимент магазина был скуден, но разнообразен: марля, йод, черпак, махровый халат, газета с кроссвордами, сахар, чай, грильяж и ирис, игрушечный револьвер, китайский пластилин, пластиковый чайник. И ни сникерсов тебе, ни водки-пива.
Алла поздоровалась с юной продавщицей, расспросила, с кем поговорить можно о жившей тут семье. У девочки были черные зубы, будто выкрашенные гуашью, и до странного большая грудь. Словно не подросток, а карлица морщины в уголках бегающих глаз усилили сомнения.
Продавщица флегматично отослала в дом напротив.
Если хочешь, сказала Алла возле забора, в машине посиди.
Что ты. Мне самому любопытно.
Она решила не спорить. Парадоксально, однако присутствие человека, сбившего Дашу, как-то успокаивало. Выравнивало точнее определения не подберешь.
Дверь отворил плечистый мужичок в камуфляжной куртке охранника. Пустил за порог без объяснений. В сенях гости представились. Мужичка звали Игорем. Узнав, что Алла готовит материал про Волковых, он хохотнул:
Как же, как же! Дева Мария, ети!
Прикуси язык! гаркнуло из горницы.
У печи сидела старуха, морщинистая и белоглазая от катаракты.
Шучу я, мам.
За такие шутки чорты в пекле жарят, проворчала женщина.
Не обращайте внимания, шепнул Игорь, проходите, располагайтесь. Кормить вас чем? А! Вареники вчерашние есть.
Визитеры отнекивались хором. Игорь поманил в комнатушку за печью, прошитую солнечными лучами и хмурыми взорами святых. Иконы украшали помещенные за стекло цветы из ситца.
Так вы помните Волкову?
Конечно. Одногодки мы, сорок девятого року.
Алла щелкнула клавишей диктофона. Шорин тихо сидел в углу. Напарник, чтоб его.
Игорь говорил, оглаживая бороду:
Оксана Волкова чудной была, но безвредной. Бедно они жили очень. Одно платье, одни черевики. Но тогда мало кто жировал. Мой батька ее частенько в сельскую школу подвозил, мы на бричке вместе ездили, а она ни словом не обмолвилась за все разы. Забитая такая, мабудь издевались над ней одноклассники. Я вообще думал поначалу, что она немая. Псалтырь везде с собой носила, хотя родители ее не были особо набожными. В тайге гуляла, с соснами и чозениями размовляла.
Ни с какими не с соснами, крикнула из горницы мать Игоря, с кикиморами балакала она, с лешаками.
Ни черта не баче, прокомментировал Игорь, а слух отличный. Короче, чудная была, я ж кажу. Как школу закончила, так и осиротела. Хата ее сгорела, родители погибли в пожежи. И был у нас хлопец, Антон. Плотник от бога, и собой хорош, токмо инвалид, на лесопилке пошкодыв позвоночник и в коляску сел. Приглянулась ему Оксана хоч с прибабахом, но молодая. Не страшная лыцем. Ей шестнадцать, ему тридцать. Позвал под венец.
«Плотник, подумала Алла, из Назаровки. Какая евангельская прелесть».
А как-то, продолжал Игорь, побачив мой батька: Антон у себя на подвирьи жену бьет. Палкой бьет, она в будку собачью залезла. Непорядок! Забрал батька Антона в хату, ругает, что ж ты при соседях руки распускаешь, негоже. А он злой как черт каже: «Як же мне, Василий Петрович, руки не распускать, если Оксана моя пузатая». Батька ему: «Так веселись! Дитятко будет! Мы, соседи, поможем, поставим на ноги». А Антон отвечает: «Не весело мне, я ж, говорит, по инвалидности своей ни разу с женой не спал». Ее, говорит, спрашиваю: «Откуда ж пузо?» А она ему: «Ночью солнце взошло, и ангелы в светлицу прилетели».
О, саркастично вставил Шорин, непорочное зачатие.
Алла пресекла шуточки властным взглядом. Шорин извинился жестом, чиркнул пальцем у губ, застегнул невидимую молнию.
Антон смирился. Притворялся, что не слышит, как над ним соседи потешаются. Молодежь злая бывает. Сплетни пошли, байки. Что бачилы Оксану в тайге, голую, с животом огромным. Что в овраге оленья туша гнила, и Оксана на нее легла и дохлятину ела. Шорин перекрестился быстро. Я добре помню день, колы Соломон родился. Бо утром столкнулся с Антоном, он сидел в коляске и плакал, подвывал аж. Я ему: «Дядь Антон, случилось что?» А он посмотрел на меня такими светлыми, майже прозрачными очами, и каже: «Ночью волхвы приходили».
Невинная фраза заставила Аллу поежиться; мурашки поползли по коже. Отчего-то вспомнились искупавшаяся в студеной воде Нина Рогачевская и безглавое чучело на пустыре.
Антон удавился через год, печально сказал Игорь, ремень к дверной ручке приладил, и баста. Оксана сама ребенка растила. Она и до родов соседей чуралась, но тогда чуралась молчанием, а теперь руганью. Шипела змеей, дверью хлопала, по малышне камнями швырялась.
А где они деньги брали? спросил Шорин, на этот раз проигнорировав грозную мимику Аллы.
Так государство пособие давало. Соломон слабоумным родился.
Насколько слабоумным? Алла пододвинулась к рассказчику. Он разговаривал? Обслуживал сам себя?
Это да. Повзрослев, и дрова рубил, и воду таскал из колодца. Крестом прохожих осенял мамаша науськала. Заговорил лет в шесть, залаял тобто. Бедная дытына что он пережил?
Волкова била его?
От мысли, что мать способна ударить неполноценного (нет, любого!) ребенка, делалось тошно. Где вы были, чопорные святые, хоронились в киотах?
До той ночи нет.
В горле запершило.
Опишите, что произошло.
Бородатое лицо Игоря осунулось.
Неладное почуял батька. Рыжик наш до утра брехал на волковскую хату. Шумело там, Оксана причитала страшным голосом. Радио играло громко хор пел какой-то, гэдээровский мабудь, майже завывал. На зоре соседи собрались, решили проверить. Стучали без толку. Кто-то в окно подывылся, заорал: выбивайте дверь! Выбили
Игорь подцепил пальцем воротник, глубоко вздохнул.
Оксана крест смастерила двухметровый. Он у печи стоймя стоял. Двенадцатилетнего сына она железнодорожными костылями приколотила к кресту. В ладошки, в ноженьки. Заместо тернового венца венок из колючей проволоки нацепила. Уксусом пахло я до сих пор запах уксуса не выношу. Оксана на коленях молилась перед крестом. Сколько он часов там висел? Не знаю. Но когда он на нас посмотрел Боже, личико в крови все, а глаза я таких глаз больше не бачил. Как ягненок, как собака битая, как Иисус как все сразу он смотрел, я не объясню. И улыбался.
Больше Игорь не видел ни безумную Оксану (ее забрала милиция, позже перепоручив мозгоправам), ни отосланного в интернат искалеченного Соломона. А хата загорелась вскоре, и никто не потушил пожар. Место то обрело у селян статус проклятого. Игорь, стесняясь, поведал, что старики видели что-то в окнах заколоченного сруба, блажь, понятно.
Огорошенные историей гости покидали дом. В горнице старуха (артритные пальцы ползают суетливо по бедрам, желтыми ногтями скребут) сказала ворчливо:
Не пиши про Волкова. Про него и думать душе во вред. Почему так мало людей о нем слыхали? Потому что Бог построил стену вокруг острова их и хранит душечки от скверны. Наши святые через мучения к Господу возносились, в муках видели рай. А Соломон пекло увидал. И пекло теперь с ним всюду. Не пиши о нем, не думай о нем, забудь.
Над деревней каркали вороны. Продавщица не то карлица, не то подросток вышла из магазина, наблюдала, как отчаливает «Нива».
У меня к тебе еще одна просьба будет, сказала Алла. И поняла, что заранее догадывалась, чем закончится путешествие в Назаровку, недаром надевала удобную обувь, толстый комбинезон и термобелье. Отвези меня к острову. Обратно я как-нибудь доберусь, попутками.