Мне показалось, что огромная бездна разверзалась, чтобы поглотить меня, и стоит промедлить лишь мгновение и будет поздно, я исчезну, и никто никогда не узнает, что со мною сталось. Все вокруг будто закружилось, распадаясь чудовищным калейдоскопом смазанных картин, песок, камни, перекати-поле, и низкие рокочущие звуки, и хмурые небеса, а я бежал и бежал, задыхаясь в облаке поднятой пыли, и от ужаса не осмеливался оглянуться через плечо. Лишь когда я уже за рулем несся на бешеной скорости по пыльной каменистой дороге, мелькнуло в голове понимание: должно быть, я все же добрался до машины раньше, чем нечто, явившееся по мою душу, настигло свою добычу.
Остаток отпуска я провел, мрачно слоняясь по ярко освещенным и многолюдным улицам Альбукерке и Санта-Фе, а потом вернулся на самолете в Род-Айленд, в Провиденс.
Теперь, когда я прогуливаюсь по Бенефит-стрит и останавливаюсь полюбоваться изящным арочным окошком над дверью или понаблюдать за холеным серым котом, безмятежно вышагивающим по старинной, мощенной кирпичом аллее, я понимаю, что некий запредельный разум способен проникнуть через немыслимые бездны времени и пространства и добраться до неосторожного сновидца. И что бы ни говорили о снах, воображении или невозможности существования в природе всяких мифических существ вроде мерзостного, пожирающего людей бога Гваи-ти, теперь я знаю точно: однажды ночью в пустынных землях Нью-Мексико я был на волосок от гибели в алчной пасти первобытного чудовища из своих снов.
МеткиДжозеф С. ПулверПеревод Д. Кальницкой
Перу Джозефа С. Пулвера принадлежит известный роман, относящийся ко вселенной Мифов Ктулху, «Адепт кошмара» (Nightmares Disciple, 1999), а также сборник поразительно самобытных рассказов «Наступит пора крови» (Blood Will Have Its Season, 2009), которые тем не менее отдают дань творчеству Лавкрафта, Роберта У. Чамберса и других классиков «литературы сверхъестественного ужаса».
Дождь стеной. Злобный, свирепый дождь, который ревет и жаждет крови.
Денвер скрылся из вида триста миль тому. Триста миль мокрого асфальта А будто тысяча
Дождь. Злобный, свирепый дождь, как будто состоящий из шипов, которые вырезают на всем свои метки. Дождь, который ревет, как его налакавшийся джина старик. Как старик, готовый пустить в ход ремень и кулаки.
Триста лет тому а будто вчера.
Этот рейс должен был окончиться в пустыне, а не в кювете. Но время поджимало. Тик-так, тик-так. Как начальник, у которого во взгляде написано лишь одно: «СКОРЕЙ».
Ему бы выпить кофе и купить сигарет. Может, перехватить яичницу с тостом и послушать что-нибудь что угодно, лишь бы не бесконечную библейскую долбежку из радиоприемника. Ему бы милую игривую официанточку, и чтоб не навороченная штучка, выискивающая взглядом деньги, а такая простецкая, знающая, и чтоб глаза голубые и задница колыхается. Не замученная какая-нибудь неряха, а милая и, может, не только милая. Чтоб подмигнула игриво, доливая кофе.
Дождь на полную катушку, и каждый порыв исполнен неистовой ярости. Как поступь его старика по дощатому полу.
И так последние пятьдесят миль да и на каждом шагу, им когда-либо сделанном.
Заклинило. Кнопки магнитолы не работают ни тебе гребаное радио выключить, ни звук убавить. Дворники мечутся без передышки, отбиваясь от хлещущей тьмы.
Ему бы на обочину съехать и переждать. Но нужно было курево, нужно было согреться. Ему хотелось хотелось взглянуть на что-нибудь такое, чтоб не кололо усталые глаза. Хотелось послушать что-нибудь кого-нибудь кого угодно, лишь бы не преподобного Джеймса Теодора Эллисона, сулящего исцеление всем, кто пришлет деньги. Исцеление за деньги. Вот так он тут и оказался. На этой дороге. В такую ночь А в кузове Груз.
Ему бы на обочину съехать и проверить Груз. Когда он делал это в последний раз, триста шестьдесят пять миль тому, то чуть не завалился в кювет, а Груз шарахнуло о стенку кузова. С грохотом. Дрянные шаровые опоры, поганые шины, никудышные рессоры дерьмовый «понтиак», ведро с гвоздями. Эта развалюха даже новая никогда не была горячей штучкой, мурлычущей по дороге в нирвану{49}, то ли дело «шевроле». «Ничего нет лучше плавной красавицы шевроле. И чтоб красная и вся блестит на солнце, как яблочко в карамели, не это черное убожество». А тут еще такая срочность. Если Груз поврежден, ему крышка. Так мистер Феникс сказал. Пообещал. Неумолимый, как сама смерть, раз только глянет и почти ничего не говорит.
Но это же не он виноват. Не он виноват, что мистер Феникс выдал ему такую тачку. Погнал в рейс на лысой резине. Только не по нынешнему дерьму. Это мистер Феникс виноват. Только вот попробуй скажи ему и ты труп.
Мистер Феникс в красном галстуке, да еще с красной булавкой для галстука! Запонки тоже красные Этот красный цвет. Бросался прямо в глаза. Буравил. Жег алчным ядом. Мистер Феникс и его коты целых пять котов, четыре черных, словно полночь, и один дымчато-серый. Лизали мистеру Фениксу руки. Пялились. Смотрели прямо в глаза. Буравили.
Он ненавидел котов. Его старик ступал точно кот так же плавно и ловко, даже спьяну. А потом в ход шли когти. Кровь. Красная. Все вокруг делалось красное.
Тогда и сейчас. Красное.
Всю жизнь он пытался от этого уехать. На полной скорости. И вот оно опять. Поджидает впереди. Если он припозднится. Если повредит Груз. Красное. Только и ждет, чтобы пустить в ход когти.
«К хренам собачьим этот долбаный дождь. Будто тварь из ада вылакала все гребаное пиво во всех задроченных барах на этой стороне Миссисипи и мочится теперь».
Было бы у него время, он бы съехал на обочину и вырубил радио. По крайней мере, заткнул бы льющиеся оттуда нравоучения преподобного Отриньте-свои-грехи-и-молите-Господа-о-прощении. Но мистер Феникс сказал: ровно в пол-одиннадцатого. Сказал, будет ждать. Ждать. В красном, аккуратно затянутом галстуке. С красной булавкой для галстука! С красными запонками. И наверняка со своими чертовыми котами. Которые лижут ему руки.
«Каким же больным надо быть, чтобы позволять зверью себя лизать. Сплошные гребаные микробы. Коты лижут себе зад, а там микробы. Вырядился так, будто он из старинной семьи толстосумов, весь из себя высший класс, а сам просто гнида. Как и его коты, которые лижут дерьмо».
Гребаные опасные твари. Завывают, что твой саксофон. Так и вьются, будто эта ниггерская музыка их заводит.
«Вот бы извести всех поганых котов, как бывало в Европе, когда сжигали ведьм».
Он смотрит на часы на приборной панели. Сто миль до места, а осталось меньше часа.
Дождь. Все сильней. И преподобный Джеймс Теодор Эллисон мелет языком, будто все на свете знает.
И его старик втирал, будто все на свете знает.
И мистер Феникс вел себя так, будто все на свете знает.
И дождь лил, будто всему на свете конец.
И гребаные эти коты с голодными глазами пялятся, будто все на свете им подавай.
К хренам все на свете! Заберу свои бабки, рвану в Мексику на пляж, сниму симпатичную мексиканскую деваху. И пусть эти паскуды проклятые остаются тут, а я буду просто валяться кверху пузом. Чтобы не мчаться больше невесть куда. Пошло оно все.
«Из огня да на пляж. И прости-прощай, дерьмо. Буду день-деньской валяться в теньке. На мягкой подушке, зеленой или голубой под цвет моря. Пялиться на красоток-девчонок{50}, которые не дадут мне от ворот поворот. Завтра солнце взойдет, все проблемы останутся позади, и я рвану в свой Городок-Сахарок{51} Может, даже садик прикуплю разведу там ту сладкую мексиканскую дрянь».
Шестнадцать часов под проливным дождем. Лишь раз поутихло на минуту, и удалось притормозить у обочины и отлить. Шестнадцать часов за рулем, а время наступало на пятки. Часы, которые влекут его вперед. Подталкивают. Миля за милей. Подталкивают. Подгоняют. Издеваются. Миля за милей. Минута за минутой. Осталось меньше пятидесяти минут, и часы хотели завершить дело. А он смыться оттуда. А этот гад, преподобный Джеймс Теодор Эллисон, все талдычил: «Конец уже рядом» У самого-то, наверное, рядом розовый зад малолетнего алтарного служки. А злобный свирепый дождь все не ослабевал
Десять часов назад спустило колесо, и эта неудача здорово подпортила ему планы, такие четкие и ясные. Продолбанные планы. Пошли прахом. Такое чувство, будто уже неделя тому. Конец всем надеждам остановиться и поужинать. Было бы так душевно яичница с тостом и горячий черный кофе, но Дождь, часы, спущенное колесо положили всем планам конец. День на исходе, и он жертва. Дохлый зверек на дороге, которого сбили, расплющили, на которого наезжали снова и снова, пока он не превратился в месиво. Красное. Красное месиво, ради которого никто не остановится. По которому никто не будет скучать. Даже часы.