Дом на углу, который нужно было обогнуть почти под прямым углом, чтобы повернуть на Полевую, оберегал его сейчас от этой неприятной обязанности, закрывая собой вид «с той стороны». Но в конце концов стена должна была когда-нибудь оборваться, открывая неожиданно, поразительно неожиданно то, что таилось за углом слева. Та необходимость, та внезапность перехода с одной улицы на другую, которая до сих пор почти полностью была скрыта от глаз, наполняла его безграничной тревогой: Одонич не отваживался выйти навстречу «неизвестному». Поэтому пошел на компромисс, и тут же, перед самым поворотом, закрыв глаза, держась рукой за каменную стену, чтобы не упасть, понемногу начал выбираться на Полевую.
Таким образом сделал пару шагов вперед, тронув пальцами ребро стены и обогнув выступающий кант дома, почувствовал, что удачно выполнил поворот и попал на безопасную территорию другой улицы. Но несмотря на это, не смел ещё открывать глаза, и, всё ещё ощупывая рукой дома, спускался по Полевой вниз.
Только через несколько минут такого путешествия, когда уже определённым образом получил «право пребывания» в новой безопасной зоне, когда, наконец, почувствовал, что тут «знают» о его присутствиирешился и едва-едва приподнял веки. Взглянул перед собой, и, с чувством облегчения, убедился, что вокруг нет ничего подозрительного. Все было обычное и нормальное, такое, каким и должно оно быть на улице большого города: стремительно проезжали извозчики, пролетали, как молнии, автобусы, обходили друг друга прохожие. Одонич отметил только какого-то зеваку, который стоял в нескольких шагах от него, засунув руки в карманы, с сигаретой в губах, и с интересом, некоторое время смотрел на Одонича, злорадно улыбаясь.
Одонича вдруг охватила ярость и словно какой-то стыд. Красный от клокотавших в нём чувств, он приблизился к наглецу и грубо спросил:
- Чего ты вылупил на меня свои дурные глазёнки, говнюк?
- Хе, хе, хе!процедил лоботряс, не вынимая изо рта сигареты.Сперва я себе подумал, шо пан слепой, а теперь себе думаю, шо пан только забавлялся, играясь сам с собой в слепого кота. Тоже мне... иди-ё. Ну и фантазия у пана!
И, не обращая уже внимания на разъяренного ответом джентльмена, перешел, насвистывая какую-то арию, на другую сторону улицы.
Таким образом, на горизонте вырисовалась новая проблема: «на повороте».
С тех пор Одонич потерял уверенность в себе и свободу движений в публичных местах. Не мог перейти без чувства скрытого страха с одной улицы на другую, применял метод обхода углов широкими кругами; было это, в действительности, очень невыгодно, поскольку требовало куда большей протяженности пути, но таким образом избегал внезапных поворотов, значительно сглаживал угол пересечения улиц. Теперь уже не нужно было закрывать глаза у домов на углах улиц.
Все неожиданности, которые предположительно могли скрываться «за углом», имели теперь достаточно времени, чтобы замаскироваться перед ним; то невидимое вблизи, абсолютно инородное и дико чужое для него «нечто», существование которого чувствовал всей кожей по ту сторону поворота, могло теперь спокойно, не будучи захваченным врасплох его наглым появлением на углу новой улицы, затаиться на время, выражаясь ясным стилем Одонича, «сделать нору под поверхностью ». Ибо в том, что там «за поворотом» было что-то абсолютно «иное»не сомневался уже нисколько.
В любом случае, по крайней мере, в том промежутке времени, Одонич вовсе не желал себе встречи с «тем» глаза в глаза; напротив, стремился уходить с его пути, вовремя обеспечивая «его маскировку». Неистовая тревога, которая пронизывала его при одной мысли о том, что перед ним могли предстать какие-то «открытия» такого рода, какие-то нежелательные явления и неожиданноститолько укрепляла его убеждение, что опасность действительно велика.
А вот мысли других людей относительно всего этого, не волновали его вовсе. Считал, что каждый должен разобраться с «этим» сам, поскольку, кто знает, возникала ли у кого-нибудь ещё, кроме него, подобная же проблема.
Одонич хорошо понимал, что, возможно, во всем мире, за исключением его самого, никто не обратил на «это» никакого внимания. Допускал даже, что большинство его любимых и близких прыснули бы ему в лицо характерным смехом, если бы решился кому-то из них доверить свои сомнения. Потому упорно молчал и сам боролся с «неизвестным».
Только через определенный промежуток времени заметил, что источником его общей тревоги был страх перед «тайной»тем странным демоном, который испокон веков ходит между людьми, натянув на лицо маску. Одонича совсем не привлекала его загадочность, не чувствовал в себе в данное время зова Эдипа. Наоборот! Хотел жить, жить и еще раз жить! Потому избегал встречи и обеспечивал взаимное уклонение...
Со времен того внутреннего сопротивления, которое так неожиданно атаковало его на углу Полевой, у него появилась тотальное отвращение ко всем стенам, перегородкам, вообще к любым «преградам» краткосрочным и временным, которые только на определенный момент скрывали от него то, что за ними. В общем, считал, что любые так называемые экраны являются выдумкой пагубной, даже неэтичной, поскольку способствуют опасной игре «в прятки», будоража при этом недоверие и тревогу там, где наверняка нет ни следа чего-то сверхъестественного. Зачем загораживать вещи, которые не заслуживают укрытия? Зачем лишний раз будить подозрение, будто бы «там» есть нечто такое, что действительно стоит укрытия? ..
А если это «что-то» существует на самом делезачем предоставлять ему возможность «прятаться»?
Одонич стал убеждённым сторонником далеко просматривающихся улиц, широких площадей, свободных и открытых, пространств, где не на чем остановиться взгляду. Поэтому не терпел той двусмысленности закоулков, предательски скрытых в полумраке чердачных навесов, обманов поперечных дорог и крутых «безвыходных улочек» большого города, которые, кажется, вечно подстерегают одинокого прохожего. Если бы это зависело от него, то строил бы города по совершенно новому плану, основой которого были бы простота и искренность; было бы там много, очень много солнца и широко раскинувшегося пространства.
Поэтому с удовольствием прогуливался за город просторными малолюдными бульварами или в предвечернее время выбирался на пригородный выгон, который тихо исчезал во мгле бесконечной дали.
И квартира Одонича за это время подверглась радикальным изменениям.
Исходя из принципов простоты и искренности, выбросил всё, что любым способом могло владеть манерой «укрывания и загораживания».
Поэтому исчезли старые персидские ковры, пушистая «Бухара» и «волосатики», которые приглушали эхо шагов, безвозвратно сошли со стен складчатые портьеры и драпировки. Освободил окна от жалюзи, выбросил шёлковые экраны. Даже ширма из зеленой китайки, которую когда-то так любила Ядвига, перестала закрывать тройным крылом интерьер спальни. Даже шкафы оказались предметами, которые были заподозрены в принадлежности к категории «тайников». Поэтому приказал вынести их на чердак, довольствуясь обычными вешалками и плечиками.
Так, перевернутая вверх дном квартира приобрела характер странной, граничащей с нищетой простоты. Знакомые, которых у него было очень мало, начали обращать его внимание на чрезмерную примитивность меблировки, рассказывая что-то о госпитально-казарменном стиле, но Одонич принимал эти замечания со снисходительной улыбкой и не поддавался на убеждения. Напротив, с каждым днем ему всё больше нравился интерьер его жилища, которое покидал все реже и реже, избегая таким образом «неожиданностей», подстерегавших снаружи. Любил это свое тихое прямолинейное помещение, где не приходилось пугаться задних мыслей, где все было ясно и открыто «как на ладони».
Здесь ничего не скрывалось за шторами, ничто не таилось в тени лишних предметов меблировки. Не было здесь никакого эмоционального полумрака и полусвета, никаких недомолвок и проблематичных умолчаний. Все было на глазах, как «кусок хлеба на тарелке или поваренная книга, раскрытая на столе».
Днем помещение заливали мощные потоки солнечного света, от первых лучей до вечерних сумерек разливался яркий свет ламп накаливания. Хозяйский взгляд мог свободно и безнаказанно путешествовать по гладким стенам, не увешанным драпировками, лишь кое-где украшенными парой английских гравюр спокойного содержания. Ничто здесь не могло застать врасплох, ничто не сидело незаметно на корточках за углом.