Наверное, пока мы разговаривали, нас похоронили.
Я помнила, где явнутри Георгия Леонидовича Двигуна. И понимала, где должен быть он. Если нас и впрямь похоронилито мы в земле. Но понимать-то понимала, а видеть и чувствовать ничего не могла, и уже начала сомневаться: правильно ли понимаю само положение моё?
С тех пор как я зародилась, я ведь ещё ни разу не была под землёй. Если не считать спусков в один подвальный магазин, куда заходила моя беременная мама, но это не считается. Всё время, пока я жила внутри мамы, она была сверху земли, всё время над землёй, ни разу не закопалась в неё. Поэтому я не знала и вообразить не могла, как же это страшно, когда ты вдруг уходишь под землю, а земля тебя заглатывает.
Конечно, мертвецамтаким, как я или Георгий Леонидович Двигунтак положено. Наш удел уходить под землю, там наше место, наше назначение. Но с непривычки это всё-таки страшно. Я же мертва впервые. А мертвецыони, как и все люди, много чего боятся, страшатся, пугаются, трепещут.
Всё-таки всю-всю жизнь быть над землёй, а потом вдруг взять и оказаться под ней Нет, нет, это неправильно!
Как жаль, что родители не додумались подготовить меня к этому. Мог бы ведь, в самом деле, мой папа вырыть для мамы могилу в каком-нибудь поле, да хоть на любом пятачке оголённой земли, чтобы мама, пока носила меня в себе, ложилась бы туда временами, а папа её закапывал и раскапывал потом. Лежала бы мама в могиле, в сомкнутых челюстях земли, привыкала бы к ужасу подземного существования и своей привычкой заражала меня. Так и подготовили бы своего ребёнка к будущему. К подземной тьме. К этому жуткому ощущению земли над тобой.
Не считали же они, в самом деле, что их дочь станет бессмертной. Понимали же, что рано ли, поздноа вышло так, что раноя умру. Ну вот, и готовили бы меня к смерти ещё до рождения, что им мешалоне пойму.
А теперь без всяких тренировок-подготовок я оказалась под землёй. Под этой попираемой всеми тварью. Которая валяется у всех в ногах, унижается и ждёт в холодной терпеливой злобе своего часа, когда поменяются роли, когда тот, кто топтал её, сам окажется под ней.
Уважаемая земля, заговорила я, волнуясь, мне очень нужно довести до вашего сведения, что я ни разу в своей жизни не наступила на вас ни одной ногой, ни разу не попрала ваше достоинство, ни в чём перед вами не виновата, поэтому прошу вас быть ко мне снисходительней, хорошо?
Но земля молчала. Не удостаивала меня ответом.
Похоже, она из принципа не разговаривает со своими врагами, даже с самыми невинными из них. Не может простить младенцам, что они топтали её, пусть и не сами, а при посредстве матерей, чей вес и, стало быть, давление на землю отягощали своим весом.
Как же страшно в этой подземной тьме!
Да ещё бомжбом-ж-ж-ж! в его же чреве я зашитакуда он делся? Где он? Где внутренние стенки его утробы, вокруг меня сомкнувшейся? О, да я не только в темноте, но, вместе с тем, и в пустоте. В которой беззащитна и открыта. Перед кем же? Для кого? Лучше не думать о страшном, чтобы собственные мысли не пожрали тебя до прихода настоящих пожирателей.
Припоминаю: когда-то моя мама, задолго до моего появления в ней, читала книгу, а в книге что-то говорилось про Пожирателя мёртвых. Похоже, память об этом вошла в меня с маминой кровью.
Какой он, этот Пожиратель мёртвых?
Разве недостаточно того, что нас пожирает земля, разве мало быть пожранным ею? Сколько вообще раз можно пожрать человека за время его жизни и за вечность его смерти? Что, если нас будут пожирать бесконечнов разных смыслах? Ведь наверняка же целую вереницу смыслов можно приспособить к «пожиранию».
Георгий Леонидович Двигун! позвала я. Где вы?! Куда запропастились?!
Вот, кстати, страшное слово«запропаститься». Кануть в пропасть. Не слово, а целая челюсть, которая падает на сердце того, кто произносит этот ужас.
Куда запропастился мой бом-ж-ж-ж? Моя новая мать, носящая меня во чреве после смерти. Мой чревоносящий мёртвый отец. Быть может, он родил меня во тьму? А я и не заметила своё второе замогильное рожденье
Тьмапустынная, сквозящая, безмолвнаяизменилась. Она зашипела, захрипела и сомкнулась вокруг меня плотными пеленами, сдавливая.
Ну наконец-то! Мой бом-ж-ж-ж не пропал, он здесь, и я по-прежнему в нём, его нутро сжимает меня в своих беззубых челюстях, в холодных дёснах.
Невеста! извиваясь, зашипела тьма голосом Георгия Леонидовича Двигуна. Любимая! Моя! Навеки! Ну вот, теперь мы с тобой одна сатана!
Его мёртвая плоть вжималась в мою мёртвую плоть, не то лаская, не то пропитывая меня собой. Огромный паук ползал по мне; похоже, Георгий Леонидович Двигун вспорол шов на своём чреве, просунул внутрь руку и жадно меня ощупывает. Похоть змеилась внутри его паучьей руки. Я чувствовала тошнотворную похоть его, эту едкую жгуче-холодную слизь, ставшую вторым внутренним телом того, кто некогда был человеком, а теперь стал страшной чудовищной тварью.
Я закричала.
Я вас не люблю! Я вас не люблю! причитала я, захлёбываясь в потоках обволакивающей трупной слизи. Была ли она слизью плоти или слизью сознанияразобрать я не в силах. По ту сторону земной поверхности и по ту сторону жизни разница между плотью и сознанием почти неуловима.
Он делал со мной что-то кошмарное, запретное, невообразимоетакое, что ни один живой человек не сумел бы сделать с другим живым даже при всём желании. Тем более взрослый не стал бы делать это с ребёнком. Но смерть ему позволяла то, что запрещала жизнь, которая, конечно, позволяет людям слишком уж многое, но не всё, далеко не всё. По-настоящему всё дозволено только после смерти.
Мама, папа, спасите! шептала я во тьму, и чернота шёпота смешивалась с чернотой тьмы.
Чудовище терзало меня не для того, чтобы убить или просто помучить, оно хотело передать мне свою чудовищность, пропитать меня собой, сломать мои человеческие границы, наполнить меня безумием и ужасом, исказить моё «я» настолько, чтобы оно совпало с его «я», как круг солнца совпадает с кругом луны при полном солнечном затмении. Я знала, что такое затмение, ведь моя мама однажды его наблюдала, и с тех пор затмение плавало в её крови, будто хищная подводная тварь.
То, что раньше было Георгий Леонидович Двигун, теперь хохотало со всех сторон одновременно, со всех сторон говорило мне:
И кто тебя услышит? У тебя ведь нет своего имени. Есть только моё имяПадла.
И вдруг я увидела. То страшное, что делало со мной чудовище, уничтожило мою слепоту и разбудило во мне зрение. Но нечего было видеть в подземной тьме, и зрение, разбуженное ужасом, направилось куда-то не туда Моё зрение увидело будущее. После смерти время, наверное, теряет власть над людьми, уже не в силах вечно держать их в настоящем, и мёртвому человеку проще заглянуть в будущее, чем живому. Вот я и увидела всю свою будущую жизнь, точнее не-жизнь, увидела мою грядущую живую смерть.
Придёт миги мы с чудовищем сольёмся в одно существо. Перетечём друг в друга, смешаемся, как пыль и вода смешиваются в единую грязь.
Войдя в чудовище, перемешав плоть с плотью, мысль с мыслью, я напилась его злобой, его похотью, его извращённой совестью, копотью тьмы, осевшей в складках его существа. Я плавала в нём, как в подводной пещере, наслаждаясь извилинами загадок и кошмарами тупиков. Я научилась от него безумию и сама стала учить его, я ведь была молода и способна развиваться быстрее всякого старца.
Я была уже не я, и он был уже не он, но мы стали мы. Мы! Единое существо, вовсе не человеческое ужени по форме, ни по внутренней сути. Восхитительно мерзкое, извилистое, многорукое и многоногое, приспособленное для успешного существования внутри земли и внутри смерти.
А эта внутренность бытия, эта чёрная подкладка мира оказалась полна своей особой загробной антижизни. Там было на кого охотиться и было кого опасаться. Едва умершие, невинные и беспомощные мертвецы, не растратившие облика человеческого, самая лёгкая и лакомая добыча. В них ещё так много человеческого, запахи и соки надземной жизни пока не испарились из них. Напасть на такого едва вызревшего мертвеца, подкравшись к нему по туннелю глубинного кошмара, впиться в него челюстями, сила которых для него непреодолима, вонзить ядовитые зубы, раскромсать его разумкакое наслаждение! Мымертвец, пожирающий мертвецов, повергающий их в безумие и в смерть вторую после смерти первой.