Но, кем бы он ни стал, неизбежно придут люди в черномте, кто работает на президента Соединенных Штатов, который, в свою очередь, работал на НЕГО. От мысли о НЕМ Полковнику становилось плохо.
Господь, ОН, Теневой Хранитель, мировой страшила, тот, перед кем тряслись поджилки у Никсона. И все же ОН и люди под его началом, в том числе президент Соединенных Штатов, сдерживали что-то похуже, чем они сами, а часто это говорило о многом.
Черт, не всем везет с начальником. Зато медстраховка хороша, со стоматологией, а для того, кто не может умереть по естественным причинам, это много значило, от тела к телу. Конечно, всегда был шанс, что он откинется по весьма неестественным причинамна его работе вероятность очень большая, и если причина будет достаточно неестественная, никуда он уже не денется и не переместится. Для его души все будет кончено.
Полковник вздохнул.
Я подписался кровью, подумал Полковник, и теперь я ЕГО представитель на Земле. Пока. Должен же быть какой-то способ выбраться, исчезнуть. Он искал его последние четыреста лет, переезжая из одного мясного домика в другой, но год за годом, тело за телом план идеального побега ускользал от него.
Полковник потянулся и включил прикроватную лампу, позвонил в колокольчик, лежавший на тумбочке. Открылась дверь и ввалилась Эльвира, ожидая приказа.
Полковник смерил ее взглядом. Поманил в кресло у кровати.
- Просто посиди рядом. Составь компанию. А, и надень мои тапочки.
7 Свалка
Замок на воротах свалки открылся и отлетел без всяких болторезов. Масса теней влетела за забор, как черное конфетти на ветру. Только ветра не было.
Тени распались на вихри, которые стали образовывать силуэты. Из них словно высосали ночь. Они стали похожи на людейчетыре мужчины и две женщины. Они были в черномпростые рубашки, брюки и туфли. На миг, когда они сдвинулись, они скакнули вперед в наэлектризованном прыжке, но потом движения сгладились и они зашагали в один ряд, девушка с хвостом несла за спиной черный мешок с уловом. Мешок трепыхался и плакал. Пока они шли, шестеро стали дюжиной, а дюжинавосемнадцатью. Двойники. А затем в мгновение ока их снова стало шесть, и в человеческом обличье - только когда туча заслоняла луну, они снова становились темной неопознаваемой массой, не похожей даже на тень.
Они подошли к ряду ржавых машин и полетели вдоль него, словно катились на роликах, под стоны из автомобилей. Тут и там к окнам прижимались круглые лица. Люди-тени остановились на широкое поляне перед старым алюминиевым зданием и покосившемся сараем.
Хвостатая бросила черный мешок на гравий. Тот распался и стал лужей теней, а посреди нее лежал Загонщик, скомканный и дрожащий. Его одежда стала лохмотьями, разорванная острыми язычками, игольчатыми ножками насекомых и жирными щупальцами. Из прорех торчали кости, лицо его опухло. С загнутыми над спиной ногами, прижимавшимися к плечам, висящими у ушей лодыжками и приплюснутой головой он не напоминал ничего живое. Он явно хотел бы умереть. Он снова почувствовал боль.
Там, где воздух был неподвижный, как на картине маслом, вдруг поднялся холодный злой ветер, который закружил пыль с земли и заскрипел старыми машинами. Тени тут же заволновались, застонали, распались и растеклись по земле, как пролитые чернила.
Глаза Загонщика остановились на сарае. Что-то двигалось под дверью, выплывало из широкой щели. Просачивалось, как темная жижа комками, расползалось по земле, затем набухло в огромную дрожащую тень, которая далеко разошлась и покатилась ему навстречу, словно черная океанская волна в замедленном движении.
Ветер задул сильнее и машины во дворе заскрежетали, как старая ржавая карусель. Темная волна застыла, но он видел просвет во тьме. Из него как будто бы доносилось дыхание. Перед застывшей волной кружились маленькие вихри, швыряя песок ему в глаза. Волна сдвинулась и нахлынула на него, и обволокла, и заполнила ноздри вонью бойни.
Ее странная пасть хлюпнула над ним, показался язык и провел над его головой, будто слизывая шоколад с рожка с мороженным. К каждой его поре словно прилипло что-то маленькое и гадкое, напоминающее руку старика на паху ребенка, кулак, сжимающий сердце старухи, выжимая всю жизнь до капли, зверей, раздирающих младенца, мать, нарезающую и поджаривающую собственных детей, человека с дробовиком, который ждет дома жену, кошек в мешках с кирпичами в реке. В одном прикосновении твари чувствовалось все это и многое другое.
Огромная черная волна и ее органы вкуса отодвинулись, лишилась темноты, стала больше похоже на большую белую картофелину со свиными титьками. Из ее мраморно-белой лысины показались темные жирные волосы. Глаза стали как пулевые ранения. Носкабачок. Пузо перекатывалось как желе. Ножкинеуклюжие пеньки жира с широкими плоскими ступнями и одинаковыми пальцами. В паху словно корчились черные черви, а половое отверстие, подмигивающее из них, было красной свежей раной, оставленной взмахом меча.
Тварь нависла над ним, подняла своими коротенькими ручками, которые вытянулись и стали длиннее, вцепилась толстыми ладошками и многосуставными пальцами. Вознесла над головой, словно чтобы зашвырнуть подальше. Изо рта чудовища выкатился слюнявый язык и попробовал воздух, потом шлепнул его по лбу. Язык был шершавым и холодным, на этот раз не оставлял ощущений. Его острый, холодный кончик просверливался в его череп. Он почувствовал себя банкой варения, которую медленно опустошает муравьед.
После холодного прикосновения языка он вдруг стал девятилетнимна холме возле дома, на своем большом синем велосипеде. Спустя миг он уже летел вниз по холму, безумно крутя педали, ветер играл с волосами, такой холодный на лице. Он хохотал, летел сломя голову. А потом штанина попала в цепь, и его скинуло с большого синего велосипеда, как с взбрыкнувшего коня, высоко запустило. Он рухнул на асфальт, переломал ногу в четырех местах.
Влажный язык всколыхнул воспоминания. После возвращения домой из больницы он четыре месяца лежал на диване в гипсе. Четыре месяца ничегонеделаниятолько слушал, как в спальне за дверью отец избивал мать, шел мимо него в бар, задерживаясь, только чтобы наклониться и бзднуть Загонщику в лицо.
- Наслаждайся с «Кока-Колой», - говорил отец. Язык сдвинулся, забрал воспоминание. Затем ощупал другое, поднял, изучил, затем высосал и его и убрал из памяти.
Наслаждайся с «Кока-Колой».
Жирное женственное существо выдернуло язык из его мозга, выронило его со звуком мешка с фарфором, сброшенного с утеса, и он закатился под ржавеющий пикап «Додж».
Кончики титек Матки истекали черной жижей, густой, как машинное масло. К ней подлетело, толкаясь, сырое теневое сборище чудовищ. Рты, языки, щупальца и усики лизали, поглаживали, касались и сосали, и, словно корчащиеся, темные слизни, они болтались с титек Матки и вздыхали, наслаждаясь ее мерзким медом.
8 База
- Приплыли, - сказал Полковник.
Он говорил о длинном белом деревянном пирсе, блестящем на солнце, и длинной белой гравийной дорожке, что бежала от него к большому двухэтажному белому дому с верандой. Крышу крыльца поддерживали толстые белые деревянные колонны в форме греческих мраморных, а само крыльцо поддерживало верхний этаж со множество широких окон в тени высоких дубов, что росли кругом дома. На коньке крыши был флюгер из металлических пластинок, железяки отражали солнечный свет и крутились.
- Тут будет наш штаб, - сказал Полковник. Команда стояла на носу парохода, глядя, как приближается берег. Возле пирса плавали утки. Подпрыгнула рыба, большая и блестящая на солнце. «Ноктюрн» замедлился и боком поплыл к берегу.
- Не пароход, а зверь, - сказал Джон Генри.
- Других таких не найдешь, - сказал Полковник.
- Я чую магнолии, ивы, стираксы, пару сосен и дубы, и какую-то дохлятину у воды.
- Черт, - сказал Джек, - это и я бы сказал, если б был слепым. Тут больше ничего не растет, а рядом всегда какая-нибудь дохлятина.
- Ага, - сказал Слепой, - но я все чую отсюда, а ты чуешь только свою жопу немытую.
- Эй, ты это че, думаешь, я тебе не врежу, потому что ты слепой?
- Я думаю, ты мне не врежешь потому, - отвечал Слепой, - что я тебя почую заранее.
- Девочки, не ссорьтесь, - прервал их Полковник.