Изредка Паша бегал в свой пустой дом. Благо, что по соседству. Мне говорил, что «проверяет хозяйство». Я подозревал: ищет спрятанную Фокой Лукичом «бурдовую тетрадь», свою священную семейную тайну Я знал, что на хозяйство Пашке было наплевать. А вот зачем копаться на пустом огороде? Даже в погребе и амбаре ямок накопал Сущий крот.
Наша Слобода не славилась милосердной памятью. Первое время о сумасшедшем докторе зло судачили у колодцев и водопроводной колонки, поставленной в посаде в годы первых послевоенных пятилеток. Поболтали еще на свежую для разговора тему, кости помыли партизанскому доктору, удивляясь его странному требованию от властейраскопать могилу Григория Петровича Карагодина, которого Слобода с великими почестями торжественно похоронила еще в марте в марте 53-го. Что за блажь вошла в больную голову старого лекаря?.. Одному, наверное, Господу Богу и было известно.
Потом тема иссякла. Про Фоку Лукича стали забывать. А Пашку поначалу жалели. Как и положенного «круглого» сиротинушку. Но то-то и оно, что был он не «круглый». Отец-то был жив. Подлечитсяи вернется к сыну. А так ему и у Захаровых неплохо: и одет не хуже других ребят, и, чай, не голодный.
Так чего и кого жалеть, если не жалко?..
Начиная с девятого класса, я уже, можно сказать, бредил историей. И виной тому была тетрадь доктора Альтшуллера. Вся история его жизни. Жизни слободчан. История наших детских и взрослых болезней. «История победной эйфории и припадков общественной истерии», как говорил Паша.
Это потом я полностью разделил его мысль, что история жизниэто все та же история болезни. Только записанная медицинскими терминами. Я даже разочаровался, когда Пашка впервые показал мне эту «запретную бурдовую тетрадь». Так, большая общая тетрадь в бордовой коленкоровой обложке, похожая на амбарную книгу. Открыл первую страницу. Фиолетовыми чернилами намазюкано неаккуратной рукой: «Записки мёртвого пса». Вспомнились Гоголевские «Записки сумасшедшего». Как у Гоголя. Только кому, тогда думал я, нужны эти обрывочные мысли о жизни, о гипнозе и прочих медицинских экспериментах, фрагменты историй болезни его пациентов, куски начатых и недовведенных до конца доктором каких-то рассказов или даже романов, рецептов, как выздороветь не только человеку, но и целой стране?..
В шестьдесят седьмом, в своем доме, что до сих пор стоит по соседству с моим, в своей постели тихо и незаметно для всей Слободы умер первый в истории нашего не то большого села, не то захолустного городка («серединка-наполовинку», как говорил Паша) доктор. «Бедный Лукич, жалел я старика-соседа, он так и не оправился от своей болезни: до последнего вздоха бегал по райкомам, исполкомамтребовал какой-то непонятной всем «эксгумации». И так, увы, бывает на закате жизни: не живетбредит человек.
Тайну своей семьи«ЗАПИСКИ МЁРТВОГО ПСА» Пашка показал только своим самым верным друзьяммне и Маруси. Сказал, что это рукописная книгазапрещенная. И ещё таинственно произнёс:
Вот, брат, время разбрасывать камни и время их собирать
Моргуша тут же выдала ахматовские строчки, «со значением» поглядывая то на Шулера, то на меня:
Я была одной запретной книжкой,
К ней ты черной страстью был палим.
Я только пожал плечами: мол, никакой страстью я не палим, а это не запретная книга. Просто амбарная книга, исписанная неразборчивым докторским почерком. Что тут вообще может быть таинственного, а тем болеезапретного? Это не ускользнуло от моего «сводного брата Павла.
Рано тебе, брат, «Евангелие от Фоки» читать, как всегда, с подковыркой, сказал он. Во-первых, поумнеть тебе, Захар, надо. Во-вторых, опасно. В-третьих
Что «в-третьих», Шулер? обиделся я.
В-третьих, считай, что ее уже нет. Я её как бы сожгу, а когда придет время, половину отдам тебе, а вторую половину возьму себе На память.
Я с опаской посмотрел на своего друга, опасаясь: уж не заразился ли и он этой странной болезнью от своего бедного отца?
Как это«сожгу» Как же мы её тогда «потом» поделим?
Для конспирации. Читай журнал «Москва». Сделать это все равно невозможно. Булгаков утверждает, что рукописи не горят
Клинопись на глиняных дощечках? не понял я.
Просторукописи. Даже такие «бурдовые», как эта тетрадка
Ну, и Шулер ты, Пашка! сказал я тогда Не зря все-таки тебя такой кличкой наградили.
Но я-то, как никто другой в Слободе, знал: ну, какой из него шулер? После отправки его отца в сумасшедший дом, что очень навредило Пашке на всю оставшуюся жизнь, он целую зиму и весну был молчалив и угрюм. И чтобы хоть как-то смягчить удар судьбы я, азартный картежник дядя Федя, отцов брат, мама и мой батявся моя тогда еще живая родняпытались растормошить Павла к жизни. Вечерами мы все вместе играли в «подкидного» или в «переводного» «дурочка». Он всегда отказывался от карт. Тогда мама брала мешочек с бочонками, раздавала нам карточки лото. Потом, шумно перемешивая деревянные фишки в черном сатиновом мешочке, с каким-то вызовом выкрикивала:
Топорики! Барабанные палочки!..
Простите, Вера Павловна, извинялся он перед мамой. А можно и в лото без меня?.. Я, с вашего позволения, почитаю. Из читального зала журнал дали только на одну ночь
Ну какой он после этогошулер? Ни куража, ни азарта, ни элементарного обмана.
Я уже тогда готов был отдать руку на отсечениес такими, «чисто курскими», курносыми носами шулеров вообще не бывает Еще живая тогда моя бабушка Дарья, глядя на Пашу, только качала головой: «Не пойму я, Пашутка, и на кого ты похож?.. Что не на Лукичаэто точно». «В проезжего молодца, баба Дарья, я, улыбался Пашка. Я на маму похож. Она, отец мне рассказывал, была красавицей, кубанской казачкой» «Да-да, кивала бабушка, с велосипедной скоростью крутя в руках вечные спицы. Знавала я казачку Надю. Лукич ей в отцы годился, но любовь зла. А как тебя-то она любила! Души в тебе не чаяла. Рано овдовела Спасибо Лукичу, кончено. Он ведь тебе, Паша, и мать, и отца заменил».
Я не физиономист. Сейчас, когда жизнь побила, потрепала, как пеньку и в слезах вымочила да высушила, понимаю, что форма частенько не соответствует содержанию.
Но тогда я был уверен: лицо, как и прозвище человека, это, так сказать, симптом, характерный признак будущей судьбы. Как и уши.
Вот у меня уши похожи на два унылых лопуха. И я с детства точно знал, что большого человека из меня не получится никогда. Ну, где вы видели лопоухого лауреата Нобелевской премии?
Мои ушиэто симптом. И этот симптом прямо указывал мне дорогу в пединститут. Пашка говорил:
Ума нетиди в пед. Стыда нетиди в мед. Ни того, ни другогоиди в политех. И помни, брат Иосиф, ничто так не объединяет людей, как общий диагноз. Даже пролетарии всех стран не могут объединиться так, как маленький, но сплоченный коллектив лепрозория. Угадай свой диагнозпопадешь в яблочко жизни.
И я пошел (точнеепоехал) в пед. Потому что, наверное, ума еще было маловато, к тому же учитель, по моему мнению, может быть с любыми ушами. И с любым прозвищем, которое, как и все имена рождаются не на земле, а где-то в космосе. Там, где лукаво перемигиваются сине-зеленые огоньки созвездия Большого Пса и Пса Малого
Я пораскинул мозгами и решил, что мои развесистые уши нисколько не помешают мне стать историком. И, отслужив в армии, где мой симптом все-таки не позволил мне даже к долгожданному дембелю подняться выше непочетного войскового звания «ефрейтор» (что в переводе все-таки означает«старший солдат»), я поехал в далекий город поступать в педагогический.
В приемной комиссии седовласая женщина в мужском, как мне показалось, пиджаке с орденскими планками на груди (видимо, вместо броши), глядя на мои уши, спросила баритоном:
Откуда ты, прелестное создание?
Из Красной Слободы
Мужеподобная женщина сняла круглые очки в проволочной (это не метафора) оправе и почему-то очень удивилась. Думаю, её удивление, наверное, было бы меньше, если бы я сказал: «Сошел с Берега Слоновой Кости».
Из Слободы? Это что под Красной Тырой?..
Под како-такой Красной Дырой? обиделся я.
М-да Как говорили древние, «ниль адмирари» ничему не следует удивляться. Мальчик учился в глухой провинции Глухомань, словом.