Сантьяго, откинувшись на спинку стула и опустив голову так, что подбородок касался груди, посмотрел на тарелки с нетронутой едой, стоявшие напротив него.
Что с ними случилось? спросил он. С вашими близкими, я хочу сказать.
Пекарь вздохнул.
Они умерли во время войны.
Гомез нахмурился.
В Халльштатте? Я не знал, что этот город бомбили.
О, они погибли не от бомб, сказал Бекер и, отодвинув стул, встал. Позвольте, я уберу со стола.
Гомез уныло взглянул на свою тарелку и, по-видимому, удивился, что лежавшее на ней горой угощение исчезло.
Теперь пришло время для чего-то особенного, сказал Бекер, собирая тарелки и составляя их в стопку на буфете. Надеюсь, у вас в желудках еще осталось место. Немного места, по крайней мере.
Сантьяго благоразумно расстегнул брюки, чтобы умерить давление на вздувшийся желудок, а Гомез, как казалось, готов начать пир сызнова. Бекер ушел на кухню и через несколько секунд вернулся с небольшим серебряным подносом в руках, на котором были пирамидкой сложены небольшие круглые пирожные, толщиной примерно по полсантиметра. Бледные, чуть подрумянившиеся по краям с отпечатком креста сверху. Пар шел от них, ибо Бекер только что достал их из духовки, и замечательный аромат, в котором можно было различить мускатный орех, корицу и гвоздику.
В каждой деревне свой рецепт печенья или хлеба для душ, сказал Бекер, ставя поднос точно посередине стола. Одни пекут из такого же теста буханочки, другие печенья. По краям хрустящие, но в серединке мягкие, как сливочное масло, и легкие, как перышко.
Гости не сводили взглядов с горки печений.
Помню, столько раз я помогал маме печь их. Мы делали сразу по пятьдесят килограммов печений для душ, чтобы раздавать бедным детям, стучавшимся в нашу дверь всю Seelenwoche. Видите крест на каждом? Это означает, что это милостыня и потому праведный дар всякому, кто попросит. Это так похоже на маму: она отворяла дверь на стук всякого и приглашала зайти в дом. И мысли не допускала о том, чтобы отпустить из нашего дома голодного, ведь мы, как пекари и повара, всегда имели достаток.
Бекер прикоснулся кончиками пальцев к месту на груди возле сердца так же, как делают, касаясь креста, но на нем не было никаких ювелирных украшений.
Нам повезло больше других, ибо мы никогда не знали голода. Мы знали о нем, конечно. Мы все знали об ужасах голода, нужды, невыносимой нужды. О том, что есть люди, лишившиеся жилья, которым никто не рад, перед которыми все двери закрыты. Поэтому, когда мои предки поселились в Халльштатте и открылись двери нашей пекарни, как мы могли отказать людям, приходившим к нам и просившим еды? Корка хлеба ничто для тех, кто имеет так много, но она может накормить голодающего ребенка или дать силы человеку проработать еще день в надежде обеспечить любимых. Голодающий ребенок, возможно, больше ничего и не ел в тот день, кроме этих печений. Как мог человек, имеющий сердце, не обращать внимания на стук в дверь, каким бы нерешительным и слабым этот стук ни был?
Вы молодец, сказал Сантьяго.
Нет, не я, сказал Бекер. Моя мама молодец. Она была самой доброй в нашей семье, как и ее мать, и ее сестры. Добрая, щедрая отчасти потому, что такова была ее натура, отчасти потому, что она сама помнила голод и нужду.
Пахнут эти печенья восхитительно, сказал Гомез.
В самом деле? Знай моя мама, что вам нравится запах, она была бы рада.
Тогда давайте съедим по печенью в ее честь, предложил Гомез.
Конечно, мой друг, конечно Бекер приподнялся и потянулся через стол за печеньем, осторожно взял его двумя пальцами, опасаясь повредить нежную корочку, положил на небольшую тарелку и поставил ее перед Гомезом. Затем проделал все то же для Сантьяго. Наконец, взял одно печенье себе и сел.
Сантьяго кивнул в сторону пустой части стола.
Вы ничего не забыли?
Бекер взглянул на тарелки с нетронутой едой.
Ах, это так любезно с вашей стороны. Но нет, друг мой, печенья для душ только для живых.
Ох, сказал Сантьяго, явно не слушавший.
Еще одна вещь, сказал Бекер, когда гости потянулись за своими печеньями. Последний момент, касающийся церемонии, если позволите. Я люблю следовать традициям, и букве, и духу. Он подошел к буфету и достал небольшой фонарь, проверил, есть ли в нем масло, и перенес его к столу.
Нет ли у кого-нибудь из вас спичек?
Гомез достал из кармана коробок спичек, зажег одну о подошву ботинка и протянул ее Бекеру. Глаза старика замерцали голубым огнем, он взял руку Гомеза и поднес спичку к фитилю лампы. Пламя перескочило со спички на фитиль, и в тот же момент Гомез вздрогнул.
Что с тобой такое? спросил Сантьяго.
Я ничего, сказал Гомез. Просто испугался. Уже прошло.
Бекер поправил фитиль и поставил фонарь на стол рядом с тарелками нетронутой еды.
Чтобы души умерших могли найти дорогу сюда и присоединиться к нашему пиру.
Простите меня, герр Бекер, сказал Сантьяго его неестественный испанский уступал место немецкому, но вы не находите, что в этом есть нечто дьявольское?
Вы так думаете? сказал удивленный Бекер. Какая проницательность.
Что?
Ничего. Шутка. Бекер снова наполнил стаканы тем, что оставалось в последней бутылке рислинга, положил руки ладонями на стол и удовлетворенно вздохнул. А теперь, друзья мои, сказал он также по-немецки, прежде чем мы преломим хлеб, позвольте мне рассказать кое-что об этих печеньях. Их пекут с помощью волшебства. Особого волшебства, которое, стоит только раз откусить, может переносить нас в другие места и времена. Вот почему я пригласил сюда вас обоих.
Что вы хотите сказать? спросил Сантьяго. Почему именно нас?
Потому что вы не более аргентинцы, чем я, и даже не потомки эмигрантов, а собственно эмигранты. Вы такие же сыновья Германии, как я сын Австрии. Нет, пожалуйста, не отрицайте. Мы здесь все друзья. Мы здесь одни, в безопасности и можем быть теми, кто мы есть на самом деле. Тут нет шпиков. Ни американцев, ни британцев. Никаких мстителей из нового государства Израиль. Нам нечего бояться друг друга, и это позволяет нам дышать свободно, быть самими собой.
А что, если мы немцы? грозно спросил Сантьяго и холодно посмотрел на Бекера.
Тогда я среди своих соотечественников, сказал Бекер. Я пригласил вас разделись со мной праздничный пир, потому что я знал я знал, что вы сможете оценить его так, как только и могут оценить сыны нашего отечества.
Откуда нам знать, что вы не еврей? спросил Гомез.
Я ведь ел с вами свинину, сказал Бекер. И говядину в сливочном соусе. Потому что я говорю, что я не еврей. Потому что, будь я еврей, здесь вас ожидал бы десяток вооруженных людей, а не гостеприимство, не пир с хорошим вином.
Он не еврей, сказал Сантьяго.
Не еврей, согласился Бекер. Я пекарь из Австрии, и моя семья на протяжении нескольких поколений жила в Халльштатте. Он потрогал поверхность печенья для душ, лежавшего у него на тарелке. Я пригласил вас сюда разделить со мной трапезу по случаю этого особого, священного праздника. Преломить со мной хлеб, попировать со мною и духами моей семьи, потому что я здесь один и одинок и я знал, что вы меня поймете. Ведь никто из вас не имеет здесь семьи.
Моя погибла в Дрездене, сказал Сантьяго.
Um Gottes willen, сказал Гомез, но Сантьяго покачал головой.
Довольно, Эрхардт, сказал Сантьяго. Он прав. Мы здесь одни. Мы здесь в безопасности, как нигде.
Я я
Сантьяго повернулся к Бекеру.
Меня зовут Гейндрих Гебблер, а это Эрхардт Бем, мы рады разделить с вами эту трапезу. Боже! Как хорошо быть самим собой, хоть и ненадолго.
Гомез-Бем чертыхнулся и хлопнул ладонью по столу так, что вино в стаканах затанцевало.
Будь мы все прокляты. Да, да, я Эрхардт Бем. Слышите, я сказал это! Теперь довольны?
Очень довольны, сказал Бекер. И благодарю вас за доверие. Поверьте мне, эту тайну я унесу с собой в могилу.
Да, уж лучше унесите, предостерег Гебблер. Ибо мы очень сильно рискуем.