И если для Ингрид в ту ночь попасть под горячую руку было внове, то для меня это дело привычное. Ложиться спать с синяками, покрасневшей щекой или звоном в ушах мне случалось по меньшей мере раз в неделю, а иногда и по два-три, в зависимости от количества выпитого и того, показывался ли я маме на глаза, пока она была в сознании.
Бьет меня мама всегда по ночам. А иногда, очень поздно, она встает с кресла, когда я уже давно сплю, и извиняется единственным способом, который допустим для ее пьяной гордости: подогревает черничные 'Поп-тартс', мои любимые. Я просыпаюсь, чтобы пойти школу, и вижу парочку печений, поджаренных и несколько часов как остывших, аккуратно уложенных на бумажную тарелку в центре стола. Единственное блюдо, что она вообще 'готовит'. Признаюсь, иногда я назло разламываю их на куски и скармливаю Ингрид, которая лежит у мамы на коленях, пока та спит. А потом иду в школу голодный и обиженный.
Но я не люблю себя жалеть и устраивать, как выражается мама, 'праздники жалости'. На самом деле, я не плакал уже два года. Не уверен в том, как именно это меня характеризует. Я как-то читал книгу, где главный герой держал все глубоко в себе, а потом оно вырвалось наружу со страшным убийственным гневом. Но это не про меня. Я просто не плачу и все. Уже даже по папе. Конечно, на меня иногда накатывает грусть, но я ей не поддаюсь. Думаю о хороших временах.
Я одеваюсь и чищу зубы. Отражение в зеркале напоминает мне, что я только вчера подстригся. Невероятно прямая челка так и бросается в глаза. Ей предстоит пробыть в таком неловком виде еще по крайней мере две недели. Это как носить новенькие белые кроссовки: все видят, что они новые, и так и пялятся на них, когда ты проходишь мимо.
Друг дяди Фрэнка, Рон, держит парикмахерскую для мужчин и всегда меня стрижет. И делает это бесплатно. Мне кажется, ему меня жалко, не столько потому, что умер папа, а потому, что у меня осталась мама. Она ему не нравится. Они ссорятся из-за стопки журналов с женщинами, которые Рон держит под прилавком рядом со стульями. Мама говорит, они не должны лежать в месте, где их могут увидеть дети. Но я никогда их не вижу. Они всегда лежат передней стороной обложки вниз, а сверху только реклама сигарет. Хотя, как по мне, смотреть на заманчивые картинки, которые призывают покупать табак, хуже, чем пялиться минут десять на пару сисек.
Я делаю все, что могу, чтобы растрепать челку и придать ей более естественный вид. Без особого успеха. Затем беру из комнаты ранец и запихиваю в него книгу, которую сейчас читаю,'Ялегенда'. Она классная. И намного лучше, чем другие книги про вампиров, которые я читал. Иногда мне хотелось бы жить в мире, где я сам по себе, как главный герой, Роберт Невилл. В этом есть определенная романтика. А если не считать людей, которых я вижу вне дома, моя жизнь внутри него, наверное, не так уж отличается от одинокого существования Невилла. Несмотря на то, что мама постоянно обрушивает на меня шквал ругани, я один в этих стенах. У себя дома япоследний человек на Земле.
Спускаясь по лестнице, я слышу тихий шлепок, когда Ингрид спрыгивает с кровати, а потом следует за мной, осторожно переступая лапами по ступенькам. Я останавливаюсь на полпути, и она тоже замирает: не хочет проходить вперед. Я еще не достигаю конца лестницы, как до меня доносится запах. Ингрид наделала дел где-то в доме. Я не знаю, вырвало ли ее, или она наложила кучу, или и то и другое. Но, судя по тому, насколько запах сильный, этого там много. Я смотрю на Ингрид. Хвост у нее опущен, будто приклеился к заду, уши испуганно прижаты. Она не забыла тот день, когда мама ее пинала.
Не считая света от телевизора и тонких солнечных лучей, проникающих сквозь шторы, гостиная погружена в темноту. Мама каждую ночь перед тем, как идти спать, проверяет, чтобы жалюзи были опущены, шторы плотно сдвинуты, а телефон отключен. Сама она редко встает до полудня. А когда я выхожу в школу, она обычно спит беспробудным сном после ночной попойки, сидя ровно у себя в кресле, несмотря на скользкую пленку, и храпя с отвисшей челюстью.
Я подхожу к раздвижной стеклянной двери и выпускаю Ингрид. Меня обдает жаром. Еще нет и семи утра, а старый ржавый градусник на стене гаража показывает 76 градусов. Воздух плотный, влажный и неприветливый. Я прожил в Луизиане всю жизнь, но здесь бывают такие дни, к которым никак не удается привыкнуть. Сегодня, уже понятно, будет один из таких.
Ингрид выбегает на заросшую высокой травой лужайку в нашем крошечном дворике, и я закрываю дверь. Я надеюсь найти источник запаха и убрать все до того, как уйду в школу, чтобы мама ничего не прознала. Смотрю у дверикогда Ингрид не может терпеть, она ходит туда. Ничего. Захожу в кухню, запах вроде бы слабеет. Возвращаюсь к лестнице и иду в гостиную. Это похоже на игру в 'Холодногорячо', только здесь я носом ищу малоприятный приз.
У входа в гостиную я замираю. Игра окончена. Мама молча сидит в кресле с разинутым ртом. По подбородку тянется что-то напоминающее засохшую овсяную реку, а на груди, на фланелевой ткани, собралась целая лужица. Веки широко распахнуты, в сухих глазах видно тусклое отражение кадров из старого вестерна. Я понимаю, что она умерла. Не только по открытым глазам и разинутому рту, но и по застывшему перепуганному взгляду, будто она наблюдала за подступающей смертью. Свет телевизора только усиливает синий оттенок ее лица. Я не обращаю внимания на беспорядочные звуки стрельбы, что доносятся из стоящего перед ней ящика, а только задумываюсь, почему это не случилось раньше.
Я поражаюсь тому, сколько вредных привычек может вынести человеческое тело. И хотя в свои двенадцать я не имею медицинского образования, я знаю: бутылка алкоголя и две пачки сигарет в день никому не помогут достичь долголетия. Ее тело годами боролось за жизнь, боролось вопреки головным болям и тошноте, вопреки кашлю и упадку сил, недоеданию и недосыпу. И проиграло. Хотя и нельзя сказать, что сдалось. Оно продолжало жить, даже когда все обстоятельства были против него.
Ингрид скребется в дверь у меня за спиной. Значит, она не боялась, по крайней мере не того, что мама опять ее ударит. Собака знает, что мамы больше нет, что она не будет за ней ухаживать, не покормит яичницей и не поделится попкорном. Я медленно возвращаюсь к двери и впускаю Ингрид. Она бежит в кухню, где ее ждет свежая еда и вода. Об этом мама всегда заботилась. Не будь я осторожен, то со временем стал бы завидовать тому вниманию, что получает собака. Это было бы очень легко. Но я не завидую. Ингрид не виновата, что со мной происходили все эти вещи.
Я подхожу к двери и выглядываю наружу. Высокая трава слегка колышется: по ней бежит легкий ветерок. Если верить Старому Ржавику, температура уже поднялась. С тревогой задумавшись, насколько жарко будет днем, я мгновенно отвлекаюсь от ужасного осознания того, что остался совершенно один: я хотел этого раньше, но не теперь. Только не так.
Это же неправильно, что я не бросился сразу к телефону и не стал набирать 911? Я даже не проверил ее пульс, как делают в кино, и не стал взывать к Богу от страха и злости. Вместо этого я впустил собаку и посмотрел во двор, думая о том, что нашу маленькую лужайку пора бы подстричь.
Разве я плохой сын?
Я забываю, что телефон с ночи отключен, и набираю 911. Подношу трубку к уху, стою, загипнотизированный колышущейся травой, целую минуту, прежде чем понимаю, что в трубке нет ни гудков, ни вообще каких-либо звуков. Я наклоняюсь и подключаю провод к разъему над полом. Задумываюсь над тем, в каком порядке будут разворачиваться события, если я позвоню.
Они пришлют скорую? Или один из тех черных фургонов, на которых яркими буквами написано: 'Коронер'? Соседи, наверное, соберутся снаружи и будут стараться заглянуть внутрь каждый раз, как кто-нибудь из медиков откроет дверь. Дядя Фрэнк умер меньше чем через год после папы, а тетя Санни переехала в Калифорнию следовать своим мечтам. Остался только я. Когда они заберут мамино тело и поймут, что я остался совсем один... Что они со мной тогда сделают?
Отправят в детдом, как мальчика с Колледж-стрит, туда, где везде кривые, побитые ставни на окнах. Где дети, у которых нет родителей, сидят в темных комнатах и смотрят на мир из этих окон. Где у них только матрацы на полу и тарелки с недоеденными бутербродами с маслом, где они плачут до тех пор, пока не уснут. По крайней мере, я так себе это представляю.