Давно это было,начала она привычной былинной формулой. И ее голос сделался мягким-премягким, словно рассказывала она сказку на ночь.Пятнадцать лет назад. Зима в то время выдалась суровой, а в ту ночь такая метель разыгралась, что лучше из дому и не выходить. Я уж спать готовилась, а тут вдруг слышу, словно скребется кто-то. Приоткрыла дверь, а там Алевтина гулящая стонетрожать собралась. Ее-то дом рядом с моим. Оно и правильно, не рожать же бабе в одиночестве. Никого у нее не было, ни родителей, ни мужа. Так, когда родить собралась, не осуждали ее в деревне. Родная душа рядом, пусть уж, раз замуж никто не взял.
Только вижуплохо дело. Лицом бледная, вся в испарине и дрожит. Врача надо. Больница в то время у нас была, я и засобиралась. Алевтину у печки посадила, а сама за доктором. В тот день еще одна роженица в деревне была, так помер ребенок. То ли фелшер напортачил, то ли судьба такая. Очень мне не хотелось, чтобы и с Алевтиной такое приключилось. Пошла...
Больница была на другом конце деревни. Что и рассказывать, еле добрела. Ткнулась, а дверь-то раскрыта, и снегу уже под порог намело цельный сугроб. Кричала-кричаланет ответа, словно повымерли все. Глядь, а в кабинете фелшер с главврачом вусмерть пьяные валяются. От таких только помощи ждать, дождешься. Медсестра, ясное дело, давно дома спит, не было в ту пору пациентов в больнице. Прошла я по коридору без какой-либо надежды, а сама все думаю, как стану роды принимать. Больше-то некому. И вдруг замечаю, из полуподвала вроде как огонек теплится. Сошла вниз на несколько ступенек, а там мертвецкая. И наш паталогонатом над давешним младенчиком колдует че-то. Глянула я на него и обомлелаглазищи черные и сверкают, лицо темное в желтизну, а зубы на этом лице так и светятся. Врать не буду, перепугалась, хотела уж идти обратно. Не столько покойников боялась, сколько паталогонатома. Темный он был человек. Мутный. То ли узбек, то ли арап, словом, не русский. Мы его Махмудкой звали. Этого Махмудку какая-то международная организация спасла и выделила в нашей деревне ему дом.
Красный крест, наверное,подсказала Настасья.
Знать не знаю, какой крест, а только подселили басурманина под бок. Я, значит, к двери. А он так заулыбался и говорит: "Ко мне, бабушка? Тело завтра выдам, не время сейчас. Не готов еще". Хорошо по-русски говорил, хоть и странно как-то. И тут ударило мне в головуведь врач! Правда, его в деревне называли "врачом мертвых", а иногда и просто "мертвым врачом", ну так ведьврачом. Говорили, учился в столичном институте. Я и сказала, мол, Махмудка, ты хоть и арап, и паталогонатом, так ведьврач! Вот и подмогни, фелшер не в том состоянии.
Потемнел он лицом и обидчиво так ответил: "Я не арап, а копт, и зовут меня не Махмудка, а..." Запамятовала, что-то вроде Хоремсеб, али Соремхеб. Сроду таких имен не слышала.
Ну да ладно. Говорю, баба рожает. Нет никого, помрет, мол. Он вроде опять с лица сменился. Вроде не желает давать согласие, и в то же время... "Хорошо,говорит,ладно. Это не моя специальность, но умею". Только тут я заметила, что на руках у него резиновые перчатки, да все в крови, а младенчик почти пополам разрезан. Попятилась я. А он мой взгляд заметил, усмехнулся, и младенчика того в какой-то железный ящик припрятал. "Все,говорит,я готов". А я уж сто раз пожалела, что ввязалась, но так и выхода другого нет. Привела я басурманина в избу. Все сделали, как положеноразродилась Алевтина Венечкой. А этот, как ребенка воспринял, так и задрожал весь. Инда зуб на зуб не попадал. Алевтина-то, как избавилась от родовых мук, глаза распахнула, да завопила: "Ты что же, дура старая, мертвого врача притащила. Не будет теперь добра!" А Махмудка энтот бочком-бочком и в дверь. И гул такой пронесся, как если бы самолет пролетел. Может, и был то самолет. А мне сдается другое. Адский то гул был.
Вечерело. Во всех избах распивали вечерние чаи, в посвежевшем воздухе не раздавалось ни звука, как вдруг, совсем рядом с домой Маланьи, раздался истошный женский крик:
Ирод! Наслал господь придурочного попа! Когда все это безобразие только кончится?
Настасья обернулась на крик и увидела через низкий заборчик, как Алевтина выдирает из земли крест.
Сейчас крестом тебя по голове оглажу,вопила она.Повадился на чужой огород, семинарист недоношенный!
Маланья замолчала и кинулась к забору.
Опять поп с крестом приходил?осведомилась она.Ай, нет на него закона.
Алевтина, наконец, выдернула крест и торжествующе понесла его прочь со своей территории. При этом она выглядела как христианка первых веков, с крестом на плече шедшая на казнь.
Ругаться пошла,раздумчиво произнесла Маланья.А может, и фингал попу поставит.... Так о чем, бишь, я?
Че там?поинтересовалась Настасья, с интересом заглядывая в соседний двор.Верующая что ли?
Какая там верующая! С попом все воюет, с отцом Игнатием. Попик у нас новый, молоденький, никто его не уважает, за советом нейдут. Вот и вбил в свою дурью башку, что Венька ему главный конкурент. Чуть Алевтина со двора, а он уж тут как тут с этим крестом. Воткнет на огороде и бежит, как нашкодивший поросенок, а Кулакова крест хватает и прет его на гору, к церкви, чисто Христос на Голгофу. Сколько ей говорила, не ташши в церковь-то, в лесочке оставь. Так ить честная! Грит, чужое имущество вернуть надо.
Так о чем я то говорила? Да! Гул пронесся. Ну, стало быть, разродилась Алевтина и стала воспитывать младенчика. Хворый он был, слабенький. Все, помнится, болел. Сколько раз мог до утра и не дожить. Конвульсии у него были. А Алевтина, зараза такая, все на меня грешила. "Твой мертвый врач Венюшку сглазил",и все тут! А тут, как назло: то град, то засухатоже басурманин виноват. Так озлобился народ на Махмудку, что гнать его стали из деревни, изживать. А он уперся и ни в какую. Мужики уж и в область ездили к самому высокому начальству. Некуда басурманина переселять, и точка.
К тому времени Венюшке уж пять лет сровнялось. Странный рос мальчонка. Все что-то прислушивался ко всему, молчал много. Думали уж, немой уродился, ан нетзаговорил. Из-за слабости своей бегал мало, все книжки читал. Читать-то еще в четыре начал, сам обучился. Только вот тревожила Алевтину его болезненность. Воспитывала его чуть не в вате, пылинки сдувала, дрожалаодним словом. Ну и времени не терялаподогревала, как могла, соседей против Махмудки. Оно ж и понятно, если постоянно подогреватьлюбой сварится. И решили наши мужики паталогонатома того порешить.
Как этопорешить?опешила Настасья.Насмерть?
Знамо, насмерть. Как по другому-то? Выманили его за деревню, там, где земля непахана, под видом того, что хотят вскопать этот участок и облагородить. Лопаты взяли. Сначала по-хорошему говорили: мол, уезжай, арап. А он уперся, говорит: "Не арап я, а копт". Не знаешь, где такой народ есть?
Нет,покачала головой Настасья.Не знаю.
Ну, значит, не арап. Хотя и похож. Сначала по-мирномууезжай, а то хуже будет. Отказался. Мужики-то его лопатами и забили. А хучь бы и копт, все однозабили.
Как забили? Как можно? Это ж убийство.
А-то!подтвердила Маланья, утирая подбородок.Оно, конешно, убийство. Так ведь своих спасали. Хотели тело прямо там и закопать, но не успели. Меня там не было, не видела я, но говорят, что тело само собой ушло в землю, а на его месте разверзлась дыра...
Дыра? Нет, ну все-таки убийство,расстроилась Настасья.Не могу я писать про убийство. Незаконно это, и виновные не пойманы и не наказаны.
Она взяла еще одну сушку и принялась осторожно ее разгрызать, стараясь не попасть на пломбированный зуб:
Как вот милиция придет к вам и пересажает всех. Дыра у них тут... Хм....
Дыра,согласно закивала Маланья.Огроменная круглая дыра в земле. Как пещера, только словно бы аккуратно вырезана. И дна у нее нет!торжествующе подытожила Маланья.Только на дыре все не закончилось. Их-то, мужиков, десятеро было. Потапыч покойный с ними. Да что говорить, все уж покойники. Что ни год, то одного хороним. Что характерно, мрут все больше, аккурат, в то самое время, когда убили Махмудку. Так что, милочка, сажать уж и некого. Они теперь на том свете ответ держат. Первым помер Василий Переверзев, Клавдин муж. Похороны, стало быть, собралась вся деревня. И вдруг Венька, шкет такой, подбегает к матери и говорит, громко так, что все слышат: "Мамка, дядя Вася сказал, что не тот костюм на него надели. Другой он просил". Алевтина пацану подзатыльник отвесила, чтобы вел себя прилично, а Клавдия вдруг как за голову схватится. "А ведь верно,говорит.Просил в другом костюме хоронить. А я, старая дура, запамятовала". Тут все и поняли, что дар у дитятки прорезалсяс покойниками беседы вести. С тех самых порвсе к нему. Если, там, сон тяжелый или похороны, или просто тоска заедает. Он и на кладбище слышит. Однажды даже поговорил с мертвой коровой. Рассказала она ему отчего сдохла, а потом и ветеринар подтвердил. Вот про эти две аномалии я и хотела рассказатьдыра да Венька Кулаков.