Она желала, чтобы Герберт пришел и защитил ее, почувствовала прилив привязанности к нему. Она решила, что никогда больше не выйдет из себя при нем, но в этот момент какой-то холодный голос шепнул ей на ухо:
Лучше не надо. Это будет в последний раз.
Наконец она нашла силы пересечь комнату и подняться наверх, чтобы переодеться к ужину. В спальне к ней вернулась храбрость. В комнате стоял нестерпимый холод, а снег, как она заметила, выглянув из-за занавесок, шел еще сильнее прежнего. Она согрелась теплой ванной и камином.
В течение многих месяцев в ней росло странное ощущение, что за ней наблюдает и неотступно следует некий враг. Возможно, из-за того, что Герберт рассказывал ей об Элинор, это чувство только усиливалось. Он сказал, что она была из тех женщин, которые, если кого-то любили, никогда не отказывались от объекта своей страсти, она отличалась самозабвенной преданностью. Он намекнул, что такая преданность может казаться утомительной.
Она всегда говорила, поведал Герберт однажды, что будет присматривать за мной, пока мы не воссоединимся в лучшем мире. Бедняжка Элинор! вздохнул он. Я боюсь, что ее вера была сильнее, чем моя.
После очередной вспышки гнева юная миссис Райдер столкнулась с галлюцинацией, с ужасающим чувством, что рядом с ней находится кто-то, кто ее ненавидит, но это происходило только последнюю неделю, когда ей казалось, что она действительно видела кого-то, и с каждым днем это ощущение становилось реальнее.
Конечно, все дело в расшатанных нервах, но эта горестная ситуация грозила утомить миссис Райдер окончательно, если только она не выкинет ее из головы. Теперь же она находилась в безопасности и уединении теплой спальни, что не могло не вселять оптимизм: она решила, что отныне все будет хорошо. И больше никаких вспышек гнева! Они причиняют ей больше вреда, чем пользы.
Несмотря на то, что Герберт старался ей помочь, разве не это происходило с каждым мужем в мире? А сейчас разве не время Рождества? Мира и всех благ мужчинам! Мира и всех благ Герберту!
Они сидели друг напротив друга в милой маленькой столовой, украшенной китайскими деревянными гравюрами, а блики света, отбрасываемого камином, мерцали на столе, превращая янтарные шторы в средоточие темноты.
Но Герберт был сам не свой. Она полагала, что он все еще задумчив из-за их дневной ссоры. Разве мужчины не были в точности как дети? Определенно да!
Когда горничная вышла из комнаты, Элис подошла к нему и поцеловала в лоб.
Мой дорогой Вы все еще сердитесь, не так ли? Но так не должно быть. Правда, не должно. Настало время Рождества, и если я простила вас, то и вы должны простить меня.
Вы меня простили? спросил он, глядя на нее с раздражением. За что вы меня простили?
Что ж, это было уже слишком. Она сделала все, что могла, усмирив гордость.
Она вернулась на свое место, но какое-то время не могла ему ответить из-за присутствия горничной. А когда они снова остались одни, сказала, собрав все свое терпение:
Берти, дорогой, вы действительно думаете, что есть причины сердиться? Это не достойно тебя. Это все не по-настоящему.
Его ответ прозвучал тихо:
Сердиться? Нет, это неправильное слово. Но я должен держать себя в руках. Если я этого не сделаю, я скажу то, о чем буду сожалеть. Затем, после паузы, тихим голосом, как бы про себя, добавил:Эти постоянные ссоры ужасны.
Вспыльчивость снова проснулась: ее другое «я» не уживалось с истинным «я», это было одновременно и чуждо, и знакомо, как встреча со старым другом.
Не будьте столь самодовольным, ответила она чуть дрожащим голосом. Вы считаете, что эти ссоры полностью моя вина, да?
Мы с Элинор никогда не ссорились, сказал он так тихо, что она почти не расслышала его.
Нет! Потому что Элинор считала вас идеальным. Она вас обожала. Вы мне сами говорили. Я не считаю вас идеальным. Я тоже не идеальна. У нас обоих есть недостатки. Не только я виновата.
Нам лучше пожить отдельно, сказал он, внезапно подняв глаза. Ничего не получается. Я не знаю, что именно все изменило. Но сейчас нам лучше разойтись.
Она посмотрела на него и поняла, что любит его больше, чем когда-либо. И именно потому, что она любила его так сильно, что даже хотела причинить ему боль, и еще потому, что он думал, будто сможет обойтись без нее, она так сильно разозлилась и забыла об осторожности. Ее любовь и гнев подпитывали друг друга. Чем больше она злилась, тем больше любила его.
Я знаю, почему вы хотите расстаться, сказала она. Потому что вы влюблены в кого-то другого. («Как смешно, ты вовсе не это хотела сказать», прозвучал голос внутри нее.) Если вы поступаете со мной так, значит, хотите бросить меня.
Я ни в кого другого не влюблен, твердо ответил он. И вы знаете это. Но мы так несчастны вместе, что глупо идти на глупо Ничего не вышло.
В его голосе было столько несчастья, столько горечи, что она поняла: наконец-то действительно зашла слишком далеко. Она потеряла его.
Она не хотела этого. Она была напугана, а страх заставил ее так рассердиться, что она подошла к Герберту.
Тогда хорошо Я всем расскажу кем вы были. Как вы со мной обращались.
Больше никаких сцен, ответил он устало. Я этого больше не вынесу. Давайте подождем. Завтра Рождество.
Он был так несчастен, что ее гнев на саму себя сводил с ума. Она не могла вынести его печального, безнадежного разочарования в ней, в их совместной жизни и во всем остальном.
Обуреваемая слепой яростью, она ударила его: так, словно хотела нанести удар себе. Он встал и молча вышел из комнаты.
Последовала пауза, а затем она услышала, как закрылась дверь в передней. Он покинул дом.
Постепенно ее самообладание возвращалось. Когда она снова вспылила, у нее было такое чувство, будто она уходит глубоко под воду. После она вынырнула на поверхность жизни, вопрошая о том, где была и что сделала. Она стояла там, сбитая с толку, и тут же осознала две вещи: в комнате стало очень холодно и кто-то присутствовал рядом с ней.
На сей раз не было нужды оглядываться. Она и не повернуласьтолько смотрела на занавешенные окна, очень внимательно, словно они одни могли рассказать ей о будущемплотными янтарными складками штор, золотыми карнизами, белыми линиями, а за ними падал снег.
Она не оглядывалась, но дрожала от ужаса, осознавая, что серая фигура, которая все эти недели подступала все ближе, сейчас стояла почти у ее локтя. Голос отчетливо произнес:
Я предупреждала. Это был последний раз.
В ту же минуту вошел дворецкий Онслоу. Широкоплечий, полный и румяный, это был верный дворецкий, страстный любитель церковных хоров. Он был холостяком, который, как о нем говорили, разочаровался в женщинах. Ему была дорога его старая мать, которая жила в Ливерпуле.
Все эти мысли пронеслись у нее в голове за секунды, когда он вошел. Она ожидала, что он также увидит серую фигуру рядом с ней. Но ничто не выдавало в нем беспокойства, он был сама беспечность.
Мистер Фэрфакс ушел, твердо сказала она. Конечно, он должен был что-нибудь заметить.
Да, мадам! ответил он, добавив с широкой улыбкой:Идет сильный снег. И я такого ранее не видывал. Желаете, чтобы я растопил камин в гостиной, мадам?
Нет, спасибо. Но возможно, в кабинете мистера Фэрфакса
Да, мадам. Я подумал, что после теплого кабинета гостиная покажется вам холоднее.
И хотя в комнате было тепло, она дрожала с головы до пят и старалась, чтобы он этого не заметил. Она очень хотела как-нибудь его задержать, попросить остаться, но через мгновение он ушел, тихо закрыв за собой дверь.
Безумное желание сбежать охватило ее, но она не могла пошевелиться. Ступни будто приросли к полу, и даже когда она изо всех сил пыталась заплакать, закричать на весь дом, из ее уст вырвался лишь тихий шепот. Тогда к ней прикоснулась холодная рука.
Она не обернуласьлишь воззвала к своей личности, прошлой жизни, смелости и жалкой силе духа, дабы встретить это чувство приближающейся смерти, безошибочно узнаваемой, как определенный запах или знакомый звон гонга. Ей снились кошмары о приближающейся смерти, и каждый раз сжималось сердце, коченели руки и ноги, приближалось удушающее ощущение катастрофы, подобное анестетику.