Однажды Сашенька призналась, что желала бы родиться мужчиною не ради всяких глупостей, а чтобы стать лекарем. Но увы, в сем криво устроенном мире женщина быть медиком не может. Вот в Северо-Американских Штатах, в некоем Брадфорде вычитала где-то внучка открылась академия, куда принимают девиц. Обучают ли их медицине бог весть, но Саша загорелась непременно плыть за океан и для того пожелала выучить английский язык.
Хоть мечта была диковинная, детская, подрезать девочке крылья Катина не стала. Зачем препятствовать духу, который стремится ввысь, хоть бы даже и к облакам?
В прошлый год это было, в начале лета. Отправилась Полина Афанасьевна в Москву, за англичанином. Французов-то в городе было, как блох на собаке, а вот альбионца, да чтоб дельный, пришлось поискать. Но ничего, нашла. И доставила.
Фома Фомич Женкин был штурманом с британского купеческого корабля, захваченного нашими на Балтике, потому что у нас с Англией теперь контры. Пленную команду отправили по этапу вглубь России. На московской гауптвахте Катина моряка и забрала, за барашка в бумажке. Рассудила: если штурман, значит, человек сколько-нисколько образованный. Языку-то Сашеньку обучить сумеет.
Конечно, поприсутствовала на занятиях, понаблюдала. Внучке англичанин ужасно понравился, и по-ихнему Сашенька научилась тараторить быстро, прямо заслушаешься. Всяко лучше, чем Фома Фомич по-русски. Он был не то чтоб туповат, но на чужое наречие тугоух. Полина Афанасьевна уже и сама стала неплохо английский понимать, а этот всё уоткал. По справедливости говоря, язык нетрудный, много легче французского. Смешной только, будто все время пузыри пускаешь. А изъясняться легко. Если не знаешь какого слова, просто вставляешь коротенькое «фук» или «щит», вроде как у нас говорят «эта штука» либо «того-этого» и понятно.
Моряк очень Сашеньку полюбил, они были прямо неразлучны. Где один, там и другой. Вон и сейчас Женкин обнаружился на траве, под плетнем. Сидел, жмурился на солнышко, потягивал из фляги. Он всегда был вполупьяна, но не дурил, не буянил. Говорил, нельзя ему без рому заболеет. И в заключенном с помещицей условии было прописано: первого числа каждого месяца выдавать ящик ямайского, без этого ни в какую ехать не соглашался. Недешево это обходилось, по двадцать четыре рублика в винной лавке на Кузнецком, но для внучки Полине Афанасьевне было не жалко.
У Фомы Фомича буйные песочные бакенбарды, волоса стянуты в хвост, в ухе серебряная серьга. Увидел, что барыня на него смотрит приподнял мятую шляпу, под ней голова обвязана красным платком.
Гуд-дэй-ту-ю-са, кивнула ему Катина, что означало «доброго вам дня, сударь». Ей понравилось, что штурман притащился за Сашенькой. Пока неведомый изверг бродит по округе, лучше девочке одной не быть, а то она запросто и в лес, и в поля, и на ту же реку. Не удержишь.
Женкин дожевал табак, сплюнул желто-коричневую слюну, вежливо вытер губы и только потом пророкотал: «Млэйды». Это по-английски «мадам».
Внучка уже дергала бабушку за рукав. Глаза горят, губы дрожат.
Прознала, конечно, от кого-то из дворни про покойницу, потому и примчалась. От усадьбы до церкви было недалеко, полверсты, а ехала Катина небыстро, шагом, и, будучи погружена в непростые мысли, назад не оглядывалась.
Я подслушивала! выпалила Саша. И все слыхала! Идем скорей!
Глава VIIОтгадки и загадки
Куда?
Как куда? Как куда? Девочка задохнулась. Платон Иваныч верно сказал. Нужно понять, как Палашу убили.
И как же ты это поймешь?
Надо осмотреть телесные поврежденья. По ним будет видно. Я когда животных вскрываю, обязательно нахожу. Снаружи-то не всегда уразумеешь.
А ведь устами младенца, подумала Полина Афанасьевна.
Нешто послать за Петром Карловичем в Звенигород? стала соображать вслух Катина. Иль лучше съездить в Москву, в университет? У меня ректор Иван Андреич в долгу, выделит медицинского профессора.
Петр Карлович поди уж пьянехонек, вкрадчиво молвила Саша. А в Москву ехать это сколько времени. И зачем? Я сама покойницу и общупаю, и, коли надо, разрежу.
Другие подумали бы: экое чудовище, а Катина внучкой залюбовалась. У кого еще такая есть?
Ладно. И на пуговичку погляди, которую я у Палаши в волосах нашла.
В микроскоп, да? обрадовалась Александра. Микроскоп у нее был новый, подаренный на день ангела, она в него совала все подряд.
Они уже шли прочь от церкви вчетвером: помещица с внучкой, каурый в поводу и Фома Фомич.
Сашенька бойко объясняла штурману на его болбочущем наречии, куда и зачем они идут. Бабушка восхищенно слушала, англичанин присвистывал и без конца повторял свои любимые два словечка.
Потом Женкин завел одну из своих морских баек. Они у него имелись на все случаи жизни, и начинал их Фома Фомич всегда без предисловий.
Это, значит, шли мы в огиб Доброй Надежды, и у нашего капитана Скэллопа пропал глаз. Скэллоп был одноглазый, носил в дырке круглую жемчужину, вот такущую, с нарисованным зрачком. Ценности огромной, гиней, того-этого, в сто или двести. Он щеголь был, Скэллоп. На ночь всегда клал свой жемчужный глаз в стакан с ромом. Утром проснется, стакан залпом, потом жемчужину изо рта вынет и в глазницу.
Только просыпается он однажды, а стакан, того-этого, пустой. Ром кто-то выпил, а глаз спер. Что началось!
Я-то сразу на марсового Перкинса подумал. Поганый был человечишко, лодырь и вор. Взял его за грудки: ты украл, говорю! Перкинс, того-этого, ни в какую. Обыскали его вещи, сундук нету. Божится, что не брал. Слово за слово хватается Перкинс за нож. Но я быстрее, рраз и всадил ему железку прямо в сердце. Чик и нету Перкинса. Сдох. А в море закон какой? Кто своего товарища без вины прикончил, тому тоже не жить. На доску и за борт. Оно и правильно. Иначе, того-этого, в долгом плавании перережутся все.
Держат меня за руки, капитан башкой качает, ничего поделать не может. Прощай, говорит, Дженкинс, такая уж, видно, твоя судьба. Я кричу: «Погодите, того-этого! Я докажу! Перкинс жумчужину проглотил. Я видел!». Соврал, ничего я не видел. Просто вспомнил, как Перкинс ухмылялся, когда был обыск. Знал, что не найдут. «Дайте, говорю, я ему брюхо взрежу. Там жемчужина». Они посовещались, говорят: «Режь. Но если ее там нет, мы тебя не утопим, а за напраслину и осквернение покойного тела тоже выпотрошим, живьем. Идет?». Мне, того-этого, что делать? Так на так пропадать. Идет, говорю. Вспарываю трупу брюхо, роюсь в требухе, а сам с жизнью прощаюсь. Фома Фомич выдержал драматическую паузу. Бог милостив, нашел. Было мне от товарищей троекратное «ура», а от капитана награда.
Полина Афанасьевна никогда не могла понять, сколько в сочных женкинских историях правды, а сколько вранья. Надеялась, что второго больше. Хотя нынешняя история могла быть и настоящей. Штурман очень ловко резал и потрошил свиней, а потом делал из кишок английскую чесночную колбасу.
Внучка-то рассказу не усомнилась, только стала уточнять, в каком отделе желудка сыскалась жемчужина, в кардиальном или в пилорическом.
За этой беседой и дошли.
Фому Фомича взяли в сарай с собой ворочать покойницу. Слуги-то все попрятались, во дворе не было ни души.
Сашенька сбегала в дом. Вернулась в кожаном фартуке и нарукавниках, с медицинскими инструментами и микроскопом.
Подходя, крикнула:
Давайте пуговицу, бабушка. Ее лучше не в сарае, а на свету смотреть.
Катина повернулась к верстаку, где положила пуговку рядом с Палашиной одеждой, и не поверила глазам. Пуговицы не было.
Всюду посмотрела вокруг, внизу. Пропала! Что за оказия?
Созвала всю дворню, стала спрашивать.
И бабы, и мужики божились, что к сараю не подходили и даже старались в его сторону не глядеть.
Когда же барыня сказала про исчезнувшую пуговицу, черная кухарка Лизавета ахнула:
Лешак забрал!
И все закрестились, попятились.
Полина Афанасьевна растерялась, что с нею случалось очень редко.
Единственная ниточка была. Теперь и зацепиться не за что
Тело-то ведь не пропало? успокоила ее внучка. Может, оно что расскажет.
В сарае, подле покойницы, Сашенька сначала немножко поплакала.