Каторжане - люди тоже разные, свезло мне с товарищами. Сдружился я с народовольцами. Прибился к ним, уж больно интересно мне с ними было. Они от себя не гнали, привечали даже. Про науки разные рассказывали, про другие страны. Обучали меня. И двух лет не прошло, как я в грамоте-то преуспел, читать полюбил. Очень за это благодарен! Только и я им для пользы дела сгодился... Они - революционеры енти! - думку имели, мечтали в деревнях артели устраивать. Вот и расспрашивали меня про сельскую жизнь, мнением интересовались, карандашиком слова мои записывали. Вот!
Егорий приосанился и гордо посмотрел на Любу.
- Окромя народовольцев были на нашей каторге и "нечаевцы" из "Народной расправы". Про "нечаевцев" слыхала?
- Нет, - честно ответила Любка.
- Террористы! Ох, и лютые да ненавистные до царского режиму были... Их в семьдесят первом человек восемьдесят арестовали. На нашей каторге много мужиков да парней из "Народной расправы" содержалось. У них даже свой "Катехизис" имелся революционный. И написано там было, что революционер - человек обречённый, у него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни имени. Он отказался от мирской науки, предоставляя её будущим поколениям. Он знает, это... Только науку разрушения! Эвоно как! Я этот ихний катехизис перед смертью вспоминал, чтобы легче помирать было... Среди них за главного Лексей-чахотошный был, дворянского роду человек, кажись, из баронов Курляндских. Так он меня особо выделял, говорил, что за будущее таких, как я, старался. Очень гордился моей "учёностью" в неволе полученной, дескать: свет "просвещения" своими лучами из кажного крестьянина учёного человека делает. Спорили всё они промеж собой о будущем России. Вспоминали самого Чернышевского, врага Российской Империи номер один, кандальника, как и мы, грешные. К весне Лексей бежать надумал. Ох и умный шельмец был! Подпалили мы с ним дровяной сарай... Дыму! Крику было! Он под шумок и сбёг! А за помощь мою оставил мне книжку да нож, что ты из рук не выпускаешь. Про ножик много рассказывал. Мол, единственный такой мастер Самсонов, на всю Россию. Самые прочные и острые ножи изготавливать умел. Все цари да дворяне с такими ножами на охоту ходили. Секрет стали воронёной мастер Самсонов никому не рассказывал. Просил Лексей ножичек беречь. По имени называть - "Медвежонок". Я и нож сберёг, и книжку прочитал... Вот ты роман "Что делать?" читала? - вдруг спросил Гуня и хитро посмотрел на Любку.
- Конечно, в школе проходили, - быстро ответила та.
- Ой, ли? - Кандальников-старший впёрся глазами в праправнучку. - Ой, ли? - повторил он, обнажая в улыбке крепкие зубы.
- Нет! Просто пролистала, - покаянно выдохнула Любаша. - Но примерное содержание знаю.
- А я вот - читал! От корки до корки читал! - торжественно возвестил прародитель. - А ещё и стих Некрасова по памяти прочесть могу! Алексей его на стенке для меня нацарапал. Я столько на него глядел, что волей-неволей запомнил.
- За убежденья, за любовь
Иди и гибни безупречно.
Умрёшь недаром - дело прочно,
Когда под ним струится кровь...
- продекламировал Егорий и перекрестился.
Любка уважительно кивнула и тоже перекрестилась - на всякий случай.
- Так как за обвинение в воровстве... - сделал паузу Гуня, продышался и продолжил. - За обвинение в воровстве был я признан каторжником третьего разряда и мог из централа - тюрьмы каторжной - выходить и до работы в цеху, и до церкви. Третий разряд - он из всех самым лёгким считался. Мне и письма получать дозволялось, и прошенья подавать.
В конце осени получил я от Аннушка письмо, что мамаша хворает сильно - до весны не доживёт, преставится. Написала она и что прошенье о моём освобождении направила, подсобили грамотные люди, научили как пожалостливее писать про то что я у болезной матери-старушки единственный кормилец остался. Я ходил темнее тучи, так хотел маманю на последок к сердцу прижать. Видать, сжалился господь - освободили меня на год раньше срока. Долго до дома на перекладных добирался, но бог помог - застал матушку живой. Правда, она словно не в себе была: то рассказывать начнёт небылицы какие-то; то вдруг плачет как дитя да твердит, что погибнем мы с женой, если ведьма нас не спасёт! А перед самой смертью так бредила, такие сказки сочиняла... Но пришёл день зимний, и отмучилась матушка. Схоронили мы старушку. Помещица разжалобилась, домовину оплатила и службу заупокойную - всё как у людей сложилось. Аннушка моя тогда уже тяжёлая была, ребёночка мы с ней ждали, но всё равно и столы накрывала, и блины пекла. На девятый день поминок Спотыкуха то к нам в избу заявилась. Лицо скорбное... Деньги Аннушке дала, а сама за стол ко мне присаживается. Ясно дело, с поминок - по православному обычаю - не выгонишь... А змея эта опять за старое, жмётся ко мне, на ногу наступить норовит. Я - хоть с горя и хмельной уже! - только непотребство не стерпел. Вылез из-за стола, тулуп в сенцах накинул да на улицу сбёг... Вечер такой ясный, звёзды, морозец... Пройдусь, думаю, до Кулешовских, у знакомого деда отсижусь. Метнулся назад в хату, ножичек на всякий случай в карман положил да браги бутыль взял, со стариком матушку помянуть. Только на дорогу вышел и от дома отходить стал - гляжу, а Спотыкуха за мной следом кандыбает. Догнала, баба поганая! "Егорушка, это я...", - говорит. - "Это я твоему начальству прошение подавала, смилостивиться просила. Нюрка твоя - дура простая, разве бы сама догадалась за тебя по всем правилам просить. А у меня в управе знакомцев много, денег им в долг давала. Они и присоветовали, как писать. Муж мой старый, художник полоумный помрёт скоро. С тобой жить хочу. У меня и земли и богатства много!". Лезет ко мне, губы свои синие тянет. Толкнул я её что было мочи да припустил до Кулешова. А она вдогонку кричит: "Не прощу тебя, Егор! Со света сживу и тебя, и Анну твою! Или ты со мной - или ваш род в земле сырой!". Я в ответ только шаг ускорил, иду - не оборачиваюсь. Цельный день мы с дедом пили, за жисть беседовали. И присоветовал мне старый к ведьме Лукерье наведаться, отворот для Спотыкухи сделать. Я его спрашиваю: "Как колдунью уговорить? Она-то бабка бесноватая, никого к себе не подпускает, из дома почти не выходит...". А он шутит: "Ноне Святки. Нечисть вызвать проще простого...". Дескать, прихвати с моей печи золы семидневной да ступай к церкви, а там сыпни золицы на дверной замок да лизни разок. Лукерья к тебе и явится... Я шибко хмельной был... Дождался когда дед уснёт, наскрёб золы в карман и к церкви отправился. Всё исполнил. Жду... Вдруг смотрю, у ног моих по белу снегу сорока-белобока расхаживает. Откуда ей в мороз здесь взяться-то? Я рот от удивления открыл и враз тверёзым сделался. Тут сорока мне и говорит: "Поздно спохватился, Гуня-кандальник. Спотыкуха уже твою Анну умертвила и тебе западню подстроила. Не быть тебе живу! Но коли успеешь до рассвета Анну в избу Лукерьину доставить, то жизнь её на твою смерть обменять получится...". Я дослушивать не схотел, до дому припустил. Добрался я до хаты, глядь, а Аннушка без чувств на скамье лежит бледная, а изо рта пена стекает. Подхватил её на руки и пустился бежать до избушки ведьмы Лукерьи. Дорога не близкая - жила старуха одна-одинёшенька на отшибе. Сколь ей годов все и забыли давно. Знали только, что смолоду Луша писаной красавицей была. Болтали в деревне, что отец нашего старого помещика к ней сватался, что и разорился из-за неё. Опосля умом рехнулся и сына своего на Спотыкухе жениться заставил... Не обманула меня сорока - ждала ведьма моего прихода. И колдовство своё свершить успела. Только проклятьем заговор обернулся...
Повисла гнетущая тишина.
Любка сидела и не отрывала глаз от Гуни.
- Каким проклятьем? - с трудом двигая языком, спросила она.
- Поди, не знаешь? Род наш вымирает, да всё не своей смертью! Детей на ноги поставить не успевают, до внуков не доживают. Кого - война заберёт, кого - пожар, али друга напасть... Твой-то отец тоже молодым да здоровым ушёл...
- Папу бандиты в девяностых убили, он бизнес своей организовал. У нас в стране в те годы такое творилось... - она помолчала. - Теперь только я осталась. И я - бездетная! Выходит, точно сгинем, - закончила она упавшим голосом.
- Погодь печалиться! Думаю, что неспроста мы встретились, да ещё на том месте, где Лукерья меня приговорила. Знать, ещё тогда затеяла что-то ведьма. Чую, встречи ждёт... Ну да, утро вечера мудренее... Ложись спать, Любушка, поздно уже, это для меня ни дня, ни ночи - всё едино... Ты глазки закрывай, а я тебе спою тихонечко...