Шекет бросает в старика остатком шоколадного батончика, и тот прилипает к белой футболке.
Шекет не является Натаном Палмером, но какое-то время ему придется пользоваться водительскими правами и кредитной картой, выданными на имя Палмера. Расплатись он наличными, он был бы свободнее в своих действиях и нашел бы более радикальные способы убрать гул в голове.
Согласитесь, что вы удачливый подонок, говорит он старику. Старик не отвечает. Я сказал, что вы удачливый подонок. Не слышу ответа.
Я этого не замечал.
Чего не замечали? Тогда ваша глупость равнозначна вашей удачливости. Повторяю: выудачливый подонок. И сегодня вам крупно повезло, дедуля. Я выйду отсюда, оставив вам способность дышать. Но если вздумаете позвонить шерифу и вякнуть об этом, знаете, что с вами будет?
Я никому не собираюсь звонить.
Если какой-нибудь коп меня тормознет, пусть лучше пристрелит, и поскорее. Если же он этого не сделает, я сам его пристрелю, а потом вернусь сюда и запихну пистолет в вашу жирную задницу.
Я никому не собираюсь звонить, повторяет старик.
Шекет возвращается в свой «додж-демон». Под водительским сиденьем в поясной кобуре у него лежит «Хеклер и Кох» 38-го калибра, модель «компакт». Он едва удерживается от жгучего желания схватить пистолет, вернуться в магазин и разрядить в старика всю обойму.
Он снова в пути. Захолустный городишко Уорм-Спрингс остался позади. Двигаясь по федеральному шоссе номер 6 в сторону городка Тонопа, Шекет увеличивает скорость до 120 миль в час, потом до 130. Его «додж» ревет, поглощая расстояние. Шекет возбужден, взбудоражен, наэлектризован. Скорость нужна ему, чтобы погасить возбуждение и успокоиться.
С его разумом что-то происходит. Это началось с тех самых пор, как он покинул Спрингвилл. В его жизни всегда был некий Дориан Перселл, которому он подчинялся. Перселл под любыми именем и фамилией, чье дерьмо он был вынужден глотать. Но то время прошло. Наконец-то он свободен и сам управляет своей жизнью. Больше над ним нет начальников. Что-то происходит с его разумом, и ему это нравится.
Через тридцать пять миль после Уорм-Спрингс, примерно в десяти милях от Тонопы, гудение в голове Шекета прекращается. Теперь можно сбросить скорость.
До границы штата осталось каких-нибудь девяносто миль. Скоро он будет в Калифорнии, на пути к прекрасной Меган.
Шекет проголодался. Вчерашний обед был дрянь дрянью. Завтрак он пропустил. Шоколадный батончик и впрямь имел вкус дерьма. Он невероятно голоден, просто жутко голоден. Как только окажется в Калифорнии, сразу остановится перекусить. Он не знает, чего бы хотел съесть. Он перебирает в мыслях разные кушанья, но ни одно не наполняет его рот слюной. Это он решит на месте.
Шоссе поднимается в Белые горы, в национальный парк Иньо. Пустые пространства остаются позади, а с ними и его прошлое со всеми ограничениями.
11
Только когда приехали работники похоронного бюро, чтобы забрать тело Дороти, Кипп спрыгнул с кровати хозяйки.
Пока людям было не до него, он быстро добрался до своей дверцы и очутился на заднем дворе.
Наступило сентябрьское утро, такое же теплое и безоблачное, как другие, словно ничего не случилось.
Он молча скулил, взывая к собратьям по Мистериуму и сообщая им о своем горе. Кипп знал: где бы они сейчас ни находились и чем бы ни занимались, они разделят его скорбь.
Их было всего восемьдесят шестьзолотистых ретриверов и лабрадор-ретриверов.
Время от времени в сообщество вливались новые члены. Все, кто входил в Мистериум, могли общаться с помощью уникальной телепатической сети, которую они называли Проводом.
Их происхождение и история оставались для них глубокой тайной, но они не теряли надежды проникнуть в нее.
Они отличались от всех других собак. Своей особенностью они наверняка были обязаны людям, поскольку только люди обладали силой менять породу животных.
Но кто это сделал? Когда? С какой целью?
И как они собрались в нескольких округах на севере и в центре Калифорнии, обуреваемые желанием разгадать тайну и смысл своего происхождения?
Провод доносил до Киппа странное бормотание, отличавшееся от обычного громкого шума в ушах.
У Киппа возникло подозрение, что этот настойчивый звук не принадлежал кому-то из новых членов Мистериума. Он вообще исходил не от собаки.
Источником звука был человек. Возможно, еще ребенок. Мальчик, едва достигший подросткового возраста.
Это было чем-то новым. Кипп прежде никогда не слышал сигналов от человека.
Опять-таки звук даже нельзя было назвать сигналом. Мальчикесли это был мальчиквряд ли знал, что он что-то передает по Проводу.
Кипп остановился, глядя на дом, куда его принесли маленьким щенком.
Он думал, что ему будет грустно покидать этот дом. Но Дороти не стало, и дом потерял прежнюю значимость, превратившись в обычное жилище.
Когда Кипп познакомился с Дороти, ей было семьдесят три. Тогда она не жаловалась на здоровье и думала, что переживет его. А затем у нее обнаружили рак.
Кипп сторонился фасада дома, где стоял автомобиль-катафалк. Ему не хотелось видеть, как увозят тело хозяйки.
Бормочущий мальчик (если это был мальчик) жил где-то к западу от озера Тахо. Точнее, к северо-западу.
Провод можно было выключить, как люди выключали радио. Но если это сделать, чем он тогда займется? А Киппу нужно было чем-то заняться.
Для бродячего пса это будет опасное путешествие, однако Кипп был полон решимости достичь цели.
Он не боялся ловцов собак. Он был проворнее и смышленее их.
Но мир полон угроз, превосходящих опасность встречи с ловцами собак.
Кипп двинулся в путь, выбирая тихие улочки, лесные дороги, леса и луга.
Время от времени он слышал собственное горестное поскуливание. Любовьэто самое лучшее, когда она у тебя есть, и самое ужасное, когда ее у тебя отнимают.
12
В среду после полудня Меган Букмен сидела в мастерской на первом этаже и, работая над картиной, слушала «Патетическую сонату» Бетховена. Большие окна, выходившие на север, давали хорошее освещение. В мастерской пахло скипидаром, олифой и масляными красками. Меган любила эти запахи не меньше, чем аромат роз.
Живописью Меган занималась с детства. Продавать картины начала с тех пор, как окончила колледж. Прекрасные десять лет, прожитые с Джейсоном, и особенности Вуди отодвинули живопись на задний план, но она продолжала работать, оттачивая свою технику и совершенствуя мастерство.
Потом Джейсона не стало, и Меган столкнулась с перспективой растить Вуди одной. Тогда-то живопись и сделалась для нее медленным, но верным лекарством от горя, а также занятием, позволяющим без страха смотреть в будущее. После года вдовства и долгих часов в мастерской, даривших ей радость и вдохновение, Меган стала выставляться в крупной галерее, имевшей филиалы в Нью-Йорке, Бостоне, Сиэтле и Лос-Анджелесе.
Меган не увлекало модное искусство в манере Пикассо, Кандинского или Уорхола. Она предпочитала старый добрый реализм. Темой ее картин был окружающий мир, изображаемый с педантичной точностью, но с удивительным чувством композиции и потрясающим умением передавать все многообразие оттенков света, что делало волшебными и даже сверхъестественными самые обыденные сцены.
Такой подход едва ли мог снискать ей благосклонность в мире искусствоведов, зацикленных на постмодернизме и всем, что из него вытекало. Тем не менее в последние полтора года ее работы начали должным образом замечать и отмечать.
Меган одинаково равнодушно относилась к хвале и хуле критиков. Она писала картины для своего удовольствия. Ее первая жизнь закончилась, когда погиб Джейсон, и она была горячо благодарна судьбе, что открыла существование жизни после жизни. Живопись и сын доставляли ей немало радости. Все остальное, что могло принести ей будущее, она считала бонусом.
Меган предпочитала не «светить» номер своего смартфона, поэтому дома у нее был стационарный телефон. Один из аппаратов стоял в мастерской, на столике возле мольберта. Когда раздался звонок, номер звонившего ни о чем ей не сказал. И тем не менее она отложила кисть, повернулась на вращающемся стуле и сняла трубку.
Алло.
Это Меган? Меган Букмен?
Я вас слушаю.