Я покачал головой. Оказывается, и судьи то же плачут горькими слезами. Впрочем, мое общение с судьями было слишком мимолетным. Я только два раза стоял перед мировым судьей, что запинаясь и проглатывая слоги, зачитал мне первый, а потом второй по счету приговор. Условные. Скоро меня ждет третий приговор. Меня уже вызывали в полицию в дознание. Я не отпирался. Неудачно засветился на камерах наблюдения. За эту ошибку придется расплачиваться уже посадочным приговором.
Думал, что больше никогда не увижусь с фифой, но она бесцеремонно напомнила о себе в третий раз. Неожиданно из больницы выписался Сергей Петрович. Я охнул, увидев его, это была тень прежнего, уверенного в себе, упитанного дядьки в возрасте. Сейчас это был глубокий старик, как былиночка качавшийся на неуверенных ногах. Его привезла фифа, чтобы Сергей Петрович забрал свои вещи. Увидев его, мать всплакнула. У Сергея Петровича на глазах то же навернулись слезы. Я ушел, чтобы не видеть слезливой сцены. На улице меня перехватила фифа. Она схватила меня за руку и потянула в свою роскошную черную машину. Я не удержался и присвистнул от удивления. Это была реплика модели Horch 853 Special Coupe, реплика, очень редкий и безумно дорогой автомобиль. Я с завистью посмотрел на фифу. Боргвардовский кроссовер Сергея Петровича рядом не стоял с этим великолепием. От зависти у меня заныли кончики пальцев, я мгновение представил себя за рулем этой тачки и резко выдохнул, отгоняя видение. Мне никогда не иметь такую машиненку. Рылом и происхождением не вышел. Я застеснялся в своей затрапезной одежде садиться на светло-коричневое кожаное сидение, боялся, что испачкаю, поэтому сел бочком и осторожно поставил ноги в растоптанных кроссовках на чистейший коврик. Фифа за рулем хорьха смотрелась как царица востока, длинные смоляные волосы рассыпались по плечам, руки в коричневых перчатках с любовью обнимали рулевое колесо, а за её фигурой клубилась непроницаемая тьма.
Где ты пропал? требовательно вопросила фифа. Я же сказала, чтобы мне позвонил, и дала тебе визитку.
У меня нет мобильника, а визитку потерял.
Как же ты живешь? изумленно ахнула фифа.
Очень даже хорошо, я неприветливо отрезал.
Вот хамить мне не надо. Это вредно для здоровья, фифа помолчала и заявила безапелляционным тоном. Хорошо, я подарю тебе мобильник, а ты должен дать слово, что обязательно придешь ко мне.
Я не любил, когда мне приказывали. Отвечать за крадунские шалостивсегда пожалуйста, но было не нутру, когда меня пытались ломать через колено. Но спорить с фифой я не стал. Я кивнул головой, чтобы быстрее расстаться с фифой, но она удивленно спросила:
Кто будет вещи носить?
Чьи вещи? я не понял.
Сергея Петровича.
Как, он съезжает от нас? невольно вырвалось у меня, хотя прекрасно понимал, что рано или поздно отставной судья покинет мою мать.
Фифа провела кончиками пальцев по моей щеке, и у меня закружилась голова от её духов и нежного запаха женской кожи:
Я всегда знала, что ты добрый и отзывчивый, только прикидываешься ежиком. Не порть мнение о себе. Помоги Сергею Петровичу.
Мне ничего не осталось, как согласиться и идти за вещами. Я никак не мог понять, почему такой важный человек, как отставной судья, сначала сбегает от неё, как нашкодивший школьник с урока, а потом, когда она пришла за ним, как побитая собачка, виляя хвостиком, согласился вернуться. Неужели он такой слабохарактерный? Мне всегда казалось, что судьи по натуре люди жесткие и невыносимые, неподвластные эмоциям, им постоянно приходится выносить приговоры и ломать жизнь людей. Выходит, Сергей Петрович просто слизняк. Впрочем, не мое это дело, только мать было жалко. Я поднялся в квартиру. В коридоре стояли вещи Сергея Петровича. Он сидел на кухне с матерью и пил чай. У них были заплаканные лица. Сергей Петрович сказал грустным голосом:
Прощай, моя дорогая, и неожиданно расплакался. Следом заплакала мать. Опять слезливая сцена. Я подхватил вещи и вынес их к лифту.
Постой, Сергей Петрович поплелся за мной.
В лифте он, отвернувшись, молчал, а когда мы спустились на первый этаж, надтреснутым голосом, сказал:
Береги мать. Она у тебя хорошая женщина, неожиданно, ухватив меня за полу куртки, прошептал, хотя мы в лифте были вдвоем. Берегись моей падчерицы. Она волчица, которая крутит мужчинами. И тебя не пожалеет. Не соглашайся с ней ни в чем. Она опасна и ядовита, как гремучая змея.
Сергей Петрович, смущенно поправил мою куртку и больше не проронил ни слова. Я погрузил вещи в багажник хорьха, вокруг которого собрались мальчишки, глазевшие на автомобильную диковинку. Фифа помахала мне ручкой, автомобиль, роскошно порыкивая басовитым мотором, уехал. Я остался на автомобильной стоянке, и мне совсем не хотелось идти домой. Там будут слезы и причитания. Провалилась очередная попытка моей матери создать, как она говорила «нормальную семью». Я не вписывался в понятие нормальной семьи, был непутевым сыном, доставлявший матери одни огорчения. Мать опять будет выть, пить в лошадиных дозах валерьянку, пить коньяк/, обзванивать таких же одиноких стареющих приятельниц и жаловаться на свою неудачную судьбу. Ненавижу нытье.
Уходя со двора, я оглянулся. В трех башнях ярко светились окна. На стоянку, одна за другой, подъезжали машины, глушили моторы, тушили фары, хлопали дверцы, выпуская на асфальт семейства, что дробной рысцой устремлялись в одну из трех башен. Там они, как полагали, надежно закрывались на множество замков, повторяя избитую истину «мой доммоя крепость», забывая, что в башне нельзя устроить маленькую крепость. Это были соты огромного человейника, производившего, в отличие от пчел, не вкусный мед, а неразрешимые горькие проблемы. У этих, нормальных, рабочий день закончился, а у меня, крадуна, только начинался. В кошельке было пусто, и я решил прошвырнуться по магазинам, чтобы заработать денежку.
Домой я вернулся под утро. Я думал, что мать спит, но кухне горел свет и, как обычно, сильно пахло валерьянкой. Мать вышла в коридор. Я поразился, как она постарела. Раньше мать любила повторять, что онаженщина в самом расцвете лет, а сейчас передо мной стояла сгорбленная старушка, лицо опухло, под глазами огромные синяки. Мать прижалась ко мне и заплакала. Я стал гладить её по спине.
Сыночек, сыночек. только и смогла сказать мать сквозь рыдания. Я никому не нужна, я никому не нужна У меня больше нет сил. Я хочу умереть
Я продолжал её гладить по спине и ничего не говорил, понимал, что мои слова будут фальшивыми и вымученными. Я не умею утешать. По опыту знал, должно пройти время, чтобы мать пришла в себя и занялась поиском очередного мужчины, с которым могла скоротать старость. Я отвел мать в её комнату и, как маленького ребенка, уложил в постель и долго сидел рядом. Мать ухватила меня за руку и не отпускала, пока не уснула. Потом, на цыпочках, прошел в свою комнату, надел наушники синхайзер, что недавно «приобрел» в магазине, и поставил музыку. Разумеется, это была Омега. Хоть я помнил каждую ноту из их альбомов, но дядя Бенка со товарищи опять увлек меня в космические дали. Это было просто здорово, что песни были на венгерском языке, они не мешали думать и мечтать. Еще раз повторюсь, мне двадцать пять, но продолжаю мечтать, как сопливый мальчишка. Мне от рождения ничего не было дано, зато однажды моя жизнь счастливо изменится в лучшую сторону, я вырвусь из нищеты, разбогатею, у меня появится новая дорогая тачка и, самое главное, я куплю (именно куплю) для матери подходящего ей мужчину. Вместе с музыкой группы Омеги я взлетал все выше и выше в космические дали, и на самом пике меня вдруг опускало в глубокие темные воды, где с беспощадной ясностью понимал, что ничего не изменить и ничего после себя не оставлю. Вывод одинчем быстрее сдохну, тем быстрее закончится нелепая комедия под названием жизнь Алимчика Фейломазова, не знавшего отца, ни родни, не получившего в наследство ни полушки, и остается прозябать в нищете и завидовать жизни другим, которые родились с серебряной ложкой во рту. Однако музыка вновь возносила меня в небеса, я пронизывал облака, дотягивался до звезд, что ласкали меня нежными лучами и шептали: поплачь и усни, поплачь и усни, и не отчаивайся. В другой жизни у тебя будет все, поэтому терпи, терпи, терпи Я уснул, убаюканный нежностью звезд. Сейчас редко вижу сны, зато в детстве, когда рос, я летал и видел, как развиваются мои волосы цвета спелой пшеницы, кожа белая, и я не чернявый и презираемый всеми метис, отчего меня не принимали ни русские, ни хачики.