Я так и не понял про своё предназначенье, но не стал переспрашивать; знал, что фифа не ответит, и ушел. Благодаря бесенятам-алимчикам я не заплутал в лабиринте этой квартиры. Они были грустными, боялись, что я не смогу выполнить неизвестное предназначенье, от которого напрямую зависело их призрачное существование в зеркалах второго этажа. Бесенята-алимчики всхлипывали, терли лапками грустные мордашки и с надеждой смотрели на меня. Зеркальная фифа щелкнула бичом и на прощанье махнула рукой.
На первом этаже меня перехватил Сергей Петрович. Отставной федеральный судья осунулся, стал вдвое меньше, и дряблая кожа висела на нем, как на вешалке.
Алимчик, прошу, уезжай отсюда, только забери с собой мать. Чует мое сердце, нехорошее будет дальше.
Я остановился:
Уехать? Но куда? У нас нет денег. Вы знаете, чем я занимаюсь, а у матери только пенсия.
Сейчас, сейчас, Сергей Петрович засуетился, бросился в недра квартиры первого этажа и вынес несколько мелких купюр. Он жалко улыбнулся. Моя падчерица забирает у меня все деньги, оставляет только мелочь.
Жалкий вы человек, невольно вырвалось у меня.
Да, да, ты прав, Алимчик, жалкий, голова у Сергея Петровича затряслась. Она меня превратила в тряпку. Поэтому я хочу, чтобы вы с матерью уехали
Сергей Петрович, донеслось с самого верха винтовой лестницы, куда вы дели мои тапочки? Быстро найдите, иначе накажу!
Уходи, уходи скорее, федеральный судья в отставке вытолкал меня за дверь.
Часть 5
В ночь перед судом остался у мамки Юлии. Я часто задавал себе вопрос: что нас связывает, и никак не мог найти на такой простой вопрос. Ямалообразованный парень, смешанных, больше кавказских кровей, косноязычный, нигде не работающий, с одним достоинством, сильный и неутомимый в постели. Онаухоженная женщина, образованная, работает, с прошлым, которое скрывает, поскольку снималась в порно в роли мамки, соблазнявшей юных мальчиков. Мамка Юлия, как я понял, давно одна и изголодалась по крепкому мужскому телу.
Мы почти не разговаривали, да и о чем говорить, когда все нужные слова говорили наши тела в постели. Больше у нас не было точек соприкосновения. По утрам голая мамка Юлия довольно потягивалась, демонстрируя еще соблазнительную грудь и крепкую задницу, а на губах играла улыбка сытой самки, полной энергии, что горы свернет и головы пооткручивает, если кто только посмеет покуситься на её самца. При виде зрелых прелестей любовницы я был не прочь еще раз затащить её в постель, но она быстро собиралась, красилась, пила свежезаваренный кофе с горячими тостами, и выпроваживала меня из квартиры. Завтракать я шел домой. Мать поняла, что я нашел женщину, и попыталась расспросить о ней. Она не умела быть дипломатом и задавала вопросы в прямо лоб, отчего даже я, толстокожий, иногда краснел, как мальчишка. Иной раз мне казалось, что мать в прошлой жизни была полициянткой, и от её вопросов ёжился, как на допросе. Я ничего не рассказал о мамке Юлии, отделался общими фразами. Чего о ней говорить? Рано или поздно мы расстанемся, когда моей любовнице наскучит играть со мной в люблю.
Мать, закусив от обиды губы, удалилась к себе. Но едва я улегся подремать, мать вихрем ворвалась ко мне и со слезами стала попрекать, мол, какой нехороший, не делюсь с матерью, а она боится, чтобы её сыночек не подхватил какую-нибудь обидную заразу от шлюхи. Конечно, мать выражалась более суровым и матерным языком, но лучше об этом не вспоминать. Взвинченное состояние матери передалось и мне. Меня стало потряхивать, а перед глазами сгустился кровавый туман. Мать превратилась в незнакомую женщину, что, по уверению фифы, была источником всех моих бед. Вот и фифа легка на помине, выступила из тумана и шепнула в ухо: «помнишь о своем предназначении?» я кивнул головой и выразил желание его исполнить. «Не сейчас, еще не время, еще не время», прошептала она и растаяла в тумане. Кровавый туман рассеялся, и я увидел испуганную мать, жалко лепетавшую» «сыночек, сыночек, что с тобой?». Я не мог ответить, меня трясло, словно ухватился за голый электрический провод, бросало то в жар, то в холод. Позднее мать говорила, что я становился то пунцово-красным, то снежно-белым. Мать накапала какой-то микстуры. Зубы застучали по ложке, микстура расплескалась, но мать была настойчива, и заставила её проглотить.
Я пришел в себя вечером, чувствовал себя очень плохо, голова кружилась, а руки и ноги были словно чужие. Мать, увидев, что я открыл глаза, всплеснула руками и всплакнула: «сыночек, какое счастье, что ты очнулся!».
Мне захотелось сказать матери что-то приятное, но язык отказывался повиноваться, и вышло просто коровье мычание. Я вздохнул, перевернулся на другой бок и уснул. Утром почувствовал себя здоровым, но слабость еще не ушла. Я по стенке пробрался на кухню, где поел манную кашу, которую мать так и не научилась варить, она была в комках, попил крепкого горячего кофе. Мать бухнула в него, наверное, полпачки сахара. Я такой не люблю, предпочитаю пить без сахара, но зато почувствовал себя хорошо. Единственное, что оказалось плохим в этот день, была повестка из суда. Я знал, что рано или поздно получу её, поэтому не расстроился, а мать расплакалась. Эх, чересчур часто стала она плакать. Когда же, наконец, меня посадят, и мать успокоится на время моей отсидки. Я попросил мать собрать мне вещички в дорожку дальнюю, в неблизкий путь. Нигде толком не работая, одним крадунством я умудрялся обеспечивать не только себя, но и матери перепадало от моих щедрот, После моей посадки она могла рассчитывать только на свою не очень-то большую пенсию. Поэтому строго-настрого наказал, чтобы никаких передачек не носила.
Мать вздыхала, вытирала слезы и причитала: «на кого ты меня оставляешь?».
Я грубовато пошутил:
Наконец-то у тебя будут развязаны руки, ты сможешь найти хорошего мужчинку.
Мать неожиданно зарделась, как юная девушка:
Сыночек, я уже нашла, только стеснялась его привести. Он живет в соседней башне, жена недавно умерла, дети разъехались, и он один одинешек. Бывший военный, с хорошей пенсией.
Я поразился оборотистости матери, которая уже забыла о Сергее Петровиче, и пожелал ей счастья.
До суда оставалось несколько дней, и я решил провести их дома. Я искренне не люблю лето. Летосамый неудачный сезон для моей «охоты», в карманы брюк много не натолкаешь, а надевать курткуозначало сразу же спалиться на крадунстве. Еще меня, ох, как тянуло к фифе, но я запретил себе думать о ней. Я решил к ней прийти после выполнения своего непонятного предназначения. Если только успею до суда. Весь день я провалялся на диване и до одурения слушал группу Омегу. Я недавно приобрел их неизданную пластинку «Девушка из Будапешта». Оказывается, Омега записала демо-версию этой пластинки, но по каким-то причинам не довела работу до конца. Музыка этой пластинки, записанная в нескольких различных версиях, была основана на произведениях венецианских композиторов восемнадцатого века, братьев Алессандро и Бенедетто Марчелло. Так было написано в аннотации к диску. Для меня, что Бетховен, что Алессандро и Бенедетто Марчелло, были мертвыми, ничего не значащими именами. Важна была музыка, которую исполняла группа Омега. Венгерский язык, на котором пел солист этой группы, Кобор Янош, мне не мешал. Не важно, о чем были тексты песен группы Омега. Самым главным было то, о чем думал, когда слушал эту музыку. Мне двадцать пять лет, а я, как сопливый мальчишка, продолжаю мечтать. Пассажи Бенки на клавишных уносили меня далеко, в несбыточную страну. Там я белый, крепкий и высокий парень, с белозубой улыбкой, с гривой прямых волос соломенного цвета, с голубыми глазами, от которых млеют все девицы-красавицы и укладываются штабелями к моим ногам.
В этой поганой жизни я ничтожество, метис, которого не принимают ни кавказцы, ни белые, русские. Изгой, крадун, которого пнуть, обычное дело для каждого встречного, просто так, походя, не обращая на это внимания. Особенно преуспели полициянты. Они приезжают без всякого повода чуть ли не каждый день, У них хорошая отмазка: где-то опять обнесли магазин. Я, даже если и хотел, физически не мог обойти все магазины в городе и окрестностях, а тем более их обокрасть. Наверное, это работа моих конкурентов. Я мечтаю об одномскорее бы посадили. Не люблю женские слезы, а особенно слезы матери.