IV
Я не мог смотреть ему в глаза. Один был мертвым, неподвижным, пугающим, другой сиял, как жуткий изумруд. Он протянул руку, пошевелил пальцами, словно поторапливая меня, и снова сказал:
Монету.
Несмотря на хриплый голос, понять его было не сложно. Он казался живым. Бодрым. Остальной мир превратился в размытое, неясное пятно.
Я забормотал, пытаясь подобрать слова, и наконец выдавил что-то вроде:
Чего?
Он показал мне нож. Ничего примечательного, не броский, не длинный, не особо острый. Честно говоря, выглядел он старым и ржавым. Перочинный ножне охотничий, но порезать им можно. Хотя полицейские часто патрулировали тротуар, мост был длинным, и патрульных поблизости не оказалось.
Не вынуждай,сказал он.
У меня нет денег.
Может, так оно и есть.Он кашлянулотвратительный, мокрый звук:Тогда тебе не поздоровится.
Я сунул руку в карман, вытащил пятерку. Остальная сдача за пиво была монетами.
Вот. Все, что есть.
Он смотрел на дрожащую в моей руке банкноту. Единственный здоровый глаз дернулся, изуродованный остался недвижим. Он выхватил пятерку, сунул ее в карман и сказал:
Сойдет.
Нож исчез. Я не понял куда. Он отступил к цементному ограждению высотой до пояса и железным перилам. Технически мы все еще находились под мостом. Через несколько метров пешеходная дорожка поднималась, чтобы слиться с ним. Какой-то департамент использовал здешний клочок земли, и пауки натянули сети между рельсов. Бродяга стоял достаточно близко, чтобы один из этих пауков забрался к нему в шевелюру или чтобы что-то выползло из нее. Он улыбнулся. показав несколько зубов, заостренных, как иглы.
Кашлянул, смерил меня здоровым и больным глазами и, наконец, сказал:
Что ж, беги.
Почему я до сих пор этого не сделал? Возможно, распознал в нем что-то. Какой-нибудь поклонник нью-эйджа назвал бы это аурой. Трудно выразить, но маньяк был спокойным и странно вежливым. Угрожал неохотно. Казался более реальным, чем Роджер или тот мужчина, живший в моем доме, или девушка за стойкой.
Больше, чем внешность, нож или смерть в голосе, меня напугала его реальность. Я был потрясен.
Словно вошел в дом с привидениями на карнавале. В детстве я часто так развлекался, не пропускал ни одной ярмарки, катался на всех аттракционах, ел всю сладкую вату, которую мог достать. Наконец добирался до дома с привидениями. Обычно это были дешевые, неубедительные декорации на скорую рукупавильоны, полные выпрыгивающих на тебя призраков, пенопластовых надгробий, черных ламп, от которых светились шнурки. Когда мне было шесть, я попал в один дом в Атлантик-Ситилабиринт узких коридоров со стеклянными стенами, за которыми разворачивались сцены из рассказов Эдгара Аллана По. Я запомнил «Колодец и маятник» не из-за раскачивавшегося маятника или привязанного к столу актера. Я шел последним, когда другой актер, сгорбленный, одетый в черное, распахнул потайную дверь у меня за спиной и тихо сказал:
Пошевеливайся.
Это напугало меня до чертиков. Долгие годы я искал это ощущение ужаса на дешевых карнавалах.
Здесьна Харбор-бридж в Сиднеея столкнулся с тем же страхом. Адреналин заструился по венам. Я тяжело дышал, хватая ртом воздух, стук сердца гремел в ушах, но ноги словно приросли к земле. Тогда, в шесть лет, я не двигался с места, пока тетя не потащила меня за собой.
На этот раз ее не было рядом, чтобы меня спасти. Я глядел на человека, несомненно сумасшедшего. Увидел в нем себя и сморгнул слезы.
Все детали, которые должны были вызывать ужас, поблекли. Я больше не замечал шрама или крохотных тварей, копошившихся в его бороде. Лезвие исчезло, жуткая усмешкатоже. Он дрожал. Не только я. Бродяга держался за железные перила рукой, в которой прежде был нож, потому что, как и я, боялся упасть. Мы глядели друг на друга, и вокруг и внутри нас клубились волны страха, тревоги и отчаянья. Кажется, мы поняли, что сидим в одной лодке.
Бродяга обнял меня и заплакал.
Я все потерял,проговорил он несколько раз.Все. Исчезло.
От него воняло, и, наверное, он бы испачкал меня чем-то липким и отвратительным, но в тот момент я ни о чем таком не думал. Я был потерян, как и он, а возможно, даже больше, и изо всех сил цеплялся за надежду. Нашел ее в этом незнакомце.
Он наконец отстранился, ударившись в ограждение позади, вытер нос рукавом и сказал:
Подземка. Иди туда.
Я ответил:
Спасибо.
Он вытащил что-то из кармана, вложил мне в ладонь и закрыл ее.
Для меня уже слишком поздно. Тебе нужней.
Это были деньги. Больше, чем отобранная им пятерка. Прежде чем я сумел ответить, он побежал по пандусу с мостак лестнице, которая выходила на улицу. Я смотрел на банкноты. Две сотни, два полтинника. Оглянулся, но он уже исчез.
Я простоял там еще немного, замерзая, всхлипывая, утратив уверенность в чем бы то ни было. Смотрел на небо, на многоэтажки справа. Изредка появлялись и исчезали люди: полуночные бегуны, юные влюбленные и туристы. Огибали меня, почти не глядя, вероятно не замечая вовсе. В свою очередь я тоже, не обращая на них внимания, двинулся дальше. Через мост и Милсонс-Пойнт на другом берегу в Киррибилли, где по соседству с премьер-министром жил мой друг Пол.
V
Я не хочу идти.
Женщина ведет меня к двери в задней стене этой темной вонючей дыры. Ноги сами несут меня следом. Рот не желает возражать. Руки потеют, сжимаясь и разжимаясь, бесполезно болтаются по бокам.
Мы идем, и кто-то спрашивает:
А как же я?
Она отвечает:
У тебя тоже будет шанс.
Значит, это мой шанс. Счастливый билет. То, что происходит за этой дверью, касается только меня и, возможно, ее, а может, и его, человека, что так хочет меня видеть. Большого босса. Того, кто поставил всю эту жуткую, смертоносную шваль на колени. Лучше царить в аду, чем прислуживать на небесах, да? Похоже на то.
Я сознаю, что построил мифологию вокруг этого незнакомца. Я даже не знаю, человек ли это. Я ни в чем уже не уверен. Мой мир разваливается на части, и я готов примкнуть к любой церкви ради утешения. Новая религия нисходит в бездны мочи и дерьма, смерти и уродства. Я не священник и не апостол, не служка или хорист, якозел отпущения, кровь и плоть свихнувшейся истории, вне начала и конца. Nihil sum.
Ты дрожишь,говорит она, как будто я не в курсе. Берет меня за руку, желая успокоить. Рука у нее теплая, в жесте нет угрозы, она сжимает мою ладонь, словно убеждая, что все будет хорошо. Я хочу верить ей так же, как верил маме.
Как ты живешь здесь?спрашиваю я. Потому что ей здесь не место. По сравнению с остальными онабогиня. Прекрасная. Добрая. Чистая. Я чувствую в ней еще что-то, стремительное и опасное, но она это прячет, и я не боюсь. Совсем. Правда.
А где мне еще жить?Она пожимает плечами, улыбается и тянет меня к двери:Вперед. Давай покончим с этим.
У меня есть шанс?спрашиваю я. Все остальные ждут своей очереди.
Как посмотреть.
На что?
На то, какой именно шанс тебе нужен.
Я не уверен, нарочно ли она уходит от ответа или отвечает искренне. Возможно, и то и другое. Мы уже у двери. У нее есть ключ. Никакой церемонии или заминкивремени хватает только, чтобы перевести дух. Я вдыхаю полной грудью, хотя воздух полон мерзких, неименуемых запахов, а потом иду за ней в комнату в конце этого величественного и ужасного подземного зала.
VI
Это кабинет. Огромный деревянный стол видел лучшие дни, но он не гниет и не украшен ни резными дьяволами, ни херувимами.
Она отпускает мою руку, запирает дверь и садится в удобное старое кресло рядом. Здесь еще дваперед столом, на котором куча бумаг, папок, несколько снимков в рамках и стопка фотографий. Стены голые и темные, такие же, как снаружи, но не влажные. Не заляпаны граффити и дерьмом. Ароматические свечи горят, но только добавляют нотки ванили и коричневого сахара к другим запахам.
Наконец я смотрю на человека за столом, понимая, что не смогу отвести от него взгляда. Он хорошо одет, гораздо изящней, чем я ожидал. Я не могу прочесть, что вытатуировано у него на костяшках, буквы слишком старые. На нем нет ни грамма лишнего жира, но он не хрупкий. Он улыбается мне, как доктор, готовый сообщить диагноз, который точно не будет хорошим. Напоминает мне крестного с моей родины. Конечно, это безумие, ведь я не итальянец, и никакой родины у меня нет, и мой крестный потерял связь с родителями еще до того, как мне исполнилось пять. Он моложе, чем кажется, в черных волосах проглядывает седина. В пепельнице полно коричневых окурков и пепла, но они все погасли. Дым, вероятно, маскирует вонь лучше, чем свечи. Он встает и протягивает мне руку. Хотя я довольно высок, он смотрит на меня сверху вниз. У него сильное рукопожатие. Аккуратное. Он спокоен, словно его все устраивает. Словно он в гармонии с миром. Гуру на вершине Гималаев.