Он мне нравится! У него прямо-таки стояк на власть.
Он славный старичок, но поэзия его меня не вдохновляет, ответила я. Наши отношения начались слишком недавно, и ещё оставались хрупкими, поэтому мне не хотелось спорить, но лгать, чтобы угодить Клаудии, я тоже не собиралась. Она такая мелкая. Такое впечатление, что половина стихотворенийоды его члену.
Послушай, Клаудия не обратила внимания на меня. В руках она держала «Тёмные тучи над Сантаверде». Стихотворение называется «Мы под огромным небом». Вот как начинается: «Холодно. На тебе свитер. Смотрим, как облака плывут над бесплодной равнинойржавой, безжизненной Атакамой. Все, кроме нас, её покинули. Я спрашиваю: Ты голодна? У нас есть ягнёнок. Нет, говоришь ты, трогаешь свой плоский живот, потомсвои волосы». По крайней мере, он умеет изображать подтекст, Клаудия стала листать страницы.
Погасив сигарету, она встала и заглянула в холодильник:
Ты купила томатный сок?
Этот вопрос меня кольнул. Она ни за что не сказала спасибони за завтрак, ни за свидание, ни за занятия любовью. Не то чтобы мне нужны комплименты, но неблагодарность Клаудии была слишком велика. Я сказала:
Думаю, тебе пора идти. Мне надо работать.
Она потрясённо обернулась ко мне, но я, не обращая внимания, взяла рукопись «Внизу, позади, под, между».
Ладно, сказала Клаудия, исчезла в спальне Ока и вышла уже с сумочкой и надевая серьги.
Увидимся в университете, с этими словами она бесцеремонно исчезла.
Я вздохнула, чувствуя, как с плеч свалилась огромная тяжесть. Да, Сартр был прав: адэто другие. Итак, я держала в руках тайную рукопись Авенданьо.
Открыв, я начала читать.
Авенданьо
В то время я спал со студенткой-активисткойкажется, её звали Алехандра Льямос; впрочем, это было слишком давно: в данную конкретную дыру утекло, как говорится, слишком много воды. Подозреваю, я намеренно вытеснил все воспоминания о студентке и о наших с ней отношениях, да и был с ней не ради её имени. Её волосы, её силуэт в свете солнца и ламп я помню; её облик неясен, но вкус её кожи, остуженной холодным морским воздухом, до сих пор обжигает мой язык. Я помню вкус и ощущение её тела в 69-й позиции, слабо припоминаю её (скромные) груди, как припоминает мальчик груди его мамы из младенчества, припоминаю тембр её голоса, когда она повышала его в гневе. Она напоминала мне о Нивии, моей жене. Бывшей жене. Поэтому, наверно, я и обращался с ней так плохо. Был бы я не Авенданьо, а человеком моральным, я стыдился бы признаваться в этом, но что есть, то есть. Однако имя уверен, её звали Алехандра Льямос. В любом случае, буду так её называть.
Не думайте обо мне плохосами всё увидите.
Я мог бы сказать, именно наши с ней отношения привели людей Видаля к нашим дверямименно так говорят. Но это неверно«видалистас» рано или поздно за мной пришли бы. Потому что Павес был моим другом и покровителемдругом и покровителем всех поэтов и писателей. Мои симпатии склонялись на левую сторону, но я никогда не обратился в веру социалистов целиком. Однако они, так или иначе, хотя бы уважали печатное слово и знали, что поэты, писатели, журналисты составляют ткань коммерции и культуры. Моя ошибка состояла в том, что я слишком горячо восхвалял Павеса в своих редакторских статьях в «Ла-Сирене» и «Ла-Тромпете». Павес обладал достаточной силой, чтобы терпеть инакомыслие, хотя мы с ним по-разному видели дорогу простого человека к эмансипации. Я чтил искусство и образование; Павес, пусть и поддерживал то и другое, больше интересовался промышленностью и коллективным усилием народа, объединённого против интересов богачей. Теперь, все эти годы спустя, я знаю: именно это привлекло внимание Никсона и, ещё хуже, Киссинджера, их слуг с деньгами и влиянием. Вонь коммунизма вызвала у них отвращение, и по гигантским невидимым артериями в воздухе побежал их яд. Они сговорились низвергнуть мою родину.
За мной пришли бы рано или поздно.
Потому что я открываю двери, сам не зная почему.
Открываю двери, не понимая возможных последствий.
Издатель только что заплатил мне за последнюю книгу, и я на лето снял домик в Санто-Исодоро, на южном побережье Махеры близ Чили, в маленькой рыбацкой деревушке под названием Назаре у одноимённой реки. С ноября по апрельвсе летние месяцы, когда климат умеренныйя собирался писать роман, который планировал. Великий роман Авенданьо! Проза, горячая, словно бычья кровь, так, что в ночном воздухе идёт пар! Мой аргентинский издатель был в восторге, моя любовницасчастлива, пусть и скучала по другим студентам, которым проповедовала марксизм и Евангелие по Че Геваре. Без этих сорвиголов она чувствовала себя не в своей тарелке.
Я был опьянён но слова ко мне не шли.
Что-то меня отвлеклои это что-то оказалось либо слишком лёгким, либо слишком любопытным, чтобы его упустить. Анхель Илабака, которого я сменил на посту председателя кафедры истории и литературы Католического университета Сантаверде, неожиданно умер. Поскольку он считал меня своим протеже, то завещал мне львиную долю своих книг, многие из которых были редкими и очень старыми. Вдова профессора со слезами привезла их мне в Сантаверде, и я, взяв книги, торжественно пообещал не дать его наследию пропасть. Вдова не знала, что делать, и попросила, если найду что-нибудь ценное, принести это её детям, и я сказал, что так и сделаю.
Коробки с книгами проследовали за мной на юг, на побережье, где я по ночам, вместо того чтобы писать, читал и составлял их реестр. Днём мы с Алехандрой спали допоздна, ели сардины, пили богатые сухие аргентинские вина и курили марихуану, купленную в Сантаверде перед трёхдневной поездкой в машине на юг.
А потом я снова читал.
Он любил Неруду, сказала Алехандра на вторую ночь в Назаре, перебирая книги в коробке.
Кто не любит Неруду? Оннаше сокровище, отец всех нас.
Онмарионетка империалистов, фыркнула она, пожав плечами.
Онвеличайший из голосов Южной Америки!
Для Чилиможет быть, но не для всех.
Закрыв коробку, она села рядом со мной и снова зажгла частично выкуренную прежде самокрутку. Жить с Алехандройвсё равно что с большой кошкой: сейчас она ласковая и игривая, а в следующую секунду кусается и царапается. Она передала мне самокрутку, я вдохнул дым и задержал его в лёгких как можно дольше. Алехандра извлекла книгу из коробки, в которой я только что рылся:
Томас Лаго, она открыла её, пролистала, отбросила и достала другую: Никанор Парравсегда его любила, снова отбросила. «Волхв», «Дюна», «Космикомические истории», «Вишнёвый сад», «Смерть Артемио Круса», каждая из книг отлетала, падая на вершину растущей кучи. Страннона этой нет названия. И на этой, она распахнула первую книгу и поморщилась от запаха плесени: Даже не прочтёшь. «Малый ключ»? Что за бред.
Она взяла второй том так, будто держала крысоловку с грызуном внутри, и открыла с выражением чистейшего отвращения:
Бла-бла-бла «Эйбон», отбросив книгу ко всем остальным, Алехандра вытерла руки о бёдра. Куча гнилой целлюлозы.
Смотри, сказал я, вынув толстое портфолио в кожаном переплёте. Алехандра открыла и захихикала: Наконец что-то интересное.
Внутри скрывались чёрно-белые порнографические фотосудя по разным размерам, проявленные на дому: мужчины имеют женщин, женщиныженщин, мужчинымужчин; кровопускание, глотание телесных выделений, содомия; мужчины и женщины здесь перемещались между богом и дьяволом. Длинный ряд фотографий изображал гермафродита, совокупляющегося со всем и всеми подряд. С эстетической точки зрения все фото отличались плохой композицией и освещением, не считая тех, где были запечатлены половые органы и семя на лице и груди. Судя по потёртостям, эти карточки пользовались большой любовью и вниманием.
Твоя репутация тебя опережает, сказала Алехандра, кладя руку мне на пах и потирая. Поэтому он, наверно, тебе книги и оставил.
Скорее всего. Знал, что я уж точно не буду шокирован. И не стану открывать рта в университете.
Иногда рот можно открыть Алехандра приблизила рот к моему уху.
Погляди-ка, я поднял одно из фото.
Что это? Книга? Совсем не возбуждает.