Когда сестра позвонила и сказала, что приедет за мальчиком завтра утром, Дима пил вечернее лекарство, подозревая, но не осознавая полностью, что в настоящий момент самолично способствует разложению своей печени. Я передал ему привет от матери, пожелал спокойной ночи и вышел скорее, чтобы прилечь в кабинете, ибо сильнее прежнего испытывал недомогание и не хотел, чтобы Дима это заметил.
Где-то до полуночи я лежал, мучаясь от болезненной тошноты, пока не решил развеяться и выпить стакан воды. Я вышел в коридор и побрел в сторону кухни. То, что я там видел, сначала напугало меня и в очередной раз уверило в нечеловеческом происхождении моего племянника.
Возле открытого холодильника стоял, слегка трясясь на тонких ножках, абсолютно голый Дима и держал колбочку со сделанным мною ядом. Некоторое время он рассматривал ее, после чего повернулся к столу, открыл крышку чайника и ловким, привычным движением слил туда несколько капель. Затем он посмотрел в мою сторону.
Все прояснилось: пока я травил Диму, Дим травил меня. И хоть в этой схватке он не сумел выиграть, главное для него, что не выиграл я.
Дима бросился на меня так, что я еле успел увернуться. Мальчик упал: в сумерках было видно его лоснящуюся от пота маленькую спину, сжимающиеся и разжимающиеся ладошки, большую голову, напоминающую поросший серым мхом арбуз. Он вызывал во мне отвращение, но вместе с тем, глядя, как он беспомощно валяется у моих ног, н а чисто биологическом уровне я испытывал и жалость. Но когда я попытался перевернуть ребенка и поставить его на ноги, он внезапно укусил меня за пальцы и сжимал их зубами, пока, не выдержав боли, я не ударил его свободной рукой. Прикоснувшись к его мягкой, продавливаемой плоти, я ощутил брезгливость, сменившуюся безотчетной яростью через меня прошла боль, которую он причинял и страх, который он внушал окружающим, а также все жуткие образы, накапливаемые его развращенным разумом (здесь было место и кровосмешению, и страшным пыткам, и всякого рода оргиям, не поддающимся восприятию обычного здорового человека).
Я месил его голову своими кулаками, дробил позвоночник ногами, я убивал его, как убивают дикие звери, понимая, что иного выхода у меня просто нет.
Когда мальчик перестал дышать, я сел рядом и не двигался довольно долгое время. Мне сделалось сильно хуже. Я буквально чувствовал, что кровь в моих венах замедляет движение, и сердце стучит все реже и реже. Однако не хотелось умирать на полу рядом с убитым мною ребенком. Я пополз в кабинет и на обрывках первых попавшихся бумаг рассказал эту историю.
Светает. Через несколько часов в дверь позвонит Наталья. Ей не откроют, и она воспользуется собственным ключом, отданным ей мною давным-давно. Войдя, она обнаружит два уже закоченевших трупа и, боюсь, потеряет сознание. Надеюсь, она не ушибется.
Мне хочется верить в то, что я сумел защитить ее. А особенно в то, что я смогу защищать ее и дальше, даже когда меня уже не будет в живых.
КАРТИНЫ
Эту историю часто рассказывают в наших краях, поскольку она, в отличие от большинства прочих баек и преданий, сохранила после себя не только устную форму, но и самую что ни на есть материальную, а именно: шесть небольших полотен, размещенных на темно-синих стенах местной гостиницы. Чтобы видеть их, вы должны подняться по узкой лестнице на второй этаж, пройти немного по такому же узкому коридору и повернуться налево. Тут же вашим глазам предстанет чудное изображение заброшенного поместья, окруженного зарослями травы такой яркой, такой сочно-зеленой, что, кажется, она вобрала в себя все силы природы; добавьте к этому лазурное, полное тишины и покоя, небо, пару нежно-кремового цвета облачков, и вы тотчас услышите беззаботное пение утренних пташек. Иными словами, эта картина сама по себе способна преисполнить радости и надежды самого отчаявшегося меланхолика, однако в том и проблема: сей пейзаж является лишь началом последующих нескольких сюжетов, градацию которых, по своей мрачности и безысходности, превосходят, разве что, девять кругов ада.
***
Все началось в тот день, когда в городок приехал молодой художник Александр Н-ский, неглупый, образованный, но взбалмошный до жути. Уже в первый вечер он умудрился разодраться с сыном исправника. Дело чуть было не дошло до дуэли, однако Н-ский предложил распить для начала бутылку вина, и вскорости бывшие враги стали закадычными приятелями. Следующий жест нового постояльца выглядел еще более странным: он лично покупал выпивку тому, кто хоть словом обмолвился о доме англичанина печальной достопримечательности здешних мест.
Несколько лет назад уроженца Туманного Альбиона каким-то образом занесло на чужбину, то бишь в наш город, на краю которого он выстроил небольшой особнячок и тихо зажил со своей семьей Покуда в приступе безумия не отравил жену и не утопил детей в близлежащем болоте, после чего бесследно исчез. Поместье же пустовало и зарастало бурьяном и молвами о призраках, бродящихпо темным коридорам.
Выпотрошив из присутствующих все, что можно, Н-ский сообщил, что завтра же он отправится к зловещему дому и создаст, по меньшей мере, шесть картин, изображающих поместье в разное время суток и в разных эмоциональных тонах. Утром, как и обещав, он взял с собой холст, краски и немного провизии и отправился работать. Пробыв на окраине практически весь день, он вернулся поздним вечером и заперся в комнате, завершая творение. О получившемся в итоге было сказано выше: буквально сочащееся энергией и жизнерадостностью полотно вызвало бурный восторг публики, которая, может, и не очень разбиралась в живописи, но не могла не ощутить ее животворящего дыхания.
Однако уже следующая его работа имела сомнительный эффект. Если раньше художник акцентировал внимание на природе, то сейчас на первый план выступило именно поместье: двухэтажное строение в викторианском стиле. Полуденное солнце оттеняло его, создавая тревожный контраст между рождением и умиранием: дом был в ужасном состоянии. Обветшалый, покрытый трещинами, он зияющими окнами выглядывал из-за травяного укрытия, словно поджидая скорую жертву.
Третья картина по настроению казалась точной копией предыдущего. И даже внешне почти не изменилась, исключая, конечно, тени и цвета: до заката оставалось еще часа три-четыре. Однако внимательный глаз мог заметить появление некоего силуэта на крыльце, что и вызвало много шума и споров: кто-то говорил, что это призрак англичанина, кто-то утверждал, что это просто заросли. Когда же решили уточнить у самого художника, одиноко выпивающего в углу, он послал всех к черту и ушел к себе в комнату, из которой не выходил, по меньшей мере, сутки. Ходили слухи, что он уже готовится к отъезду, однако, спустя время, Н-ский в привычном для него веселом настроении отправился к поместью.
Вновь написанное поразило обывателей настолько, что некоторые всерьез начали подумывать о том, чтобы запретить художнику работать и даже изгнать его из города. «Он тревожит души давно усопших», говорили они, и сложно было с ними не согласиться, глядя на четвертое полотно: солнце уже клонилось к закату, а потому преобладали багровые цвета; само поместье было словно покрыто пятнами крови. О зелени говорить и вовсе не приходилось: она с каждым разом тускнела и размывалась, становясь беспробудной мглой. Напротив, силуэт на крыльце стал более отчетлив, и в нем возможно было разглядеть фигуру необычайно высокого и худого мужчины, смотрящего в сторону рисующего его художника. Но главным в изображении (так напугавшим бедных горожан) являлась, несомненно, женщина, стоящая возле окна на втором этаже. Увидеть ее было не так-то просто, поскольку голова женщины немногим превышала кончик булавки, а плечи и грудь практически не контрастировали с черной глубиной оконного проема. В ее позе чувствовался хищный вызов, как у паука, восседающего в самом центре паутины.
На следующий день разразился гром. Кто-то пытался отговорить молодого человека от похода к поместью, но тот, поднося ко рту рюмки дрожащими руками, твердил, что серия его пейзажей еще не окончена. Потому, не взирая на возможный ливень, он ушел будоражить дух зловещего прошлого. Всю ночь небо над городом полыхало белым пламенем молний, треща и словно разрываясь по швам.