Вам ли говорить, Спиридоныч? с обидой произнес Тихон. Кость не та А какая она должна быть?! Глобовская уже не годится?
Старик так и обомлел. Он подсеменил ближе, закрутил головой, рассматривая парня с портфелем так и сяк, чуть ли не за спину заглянул ему и вдруг закричал с торжеством в голосе!
Тишка-а?! Ну, конечно, глобовское отродье! От дубина вымахала! Дай я тебя обниму! Ах ты ж, мать моя богородица Кинь ты к бисовой бабке той сопливый портфель! Де твоя саблюка? Де конь вороной? Иль сумели тебя обработатьпо бумагам пустили Батько твой был огневым мужиком! И ты
Все, все у него есть, успокоил деда Рагоза. Лучший в уезде конь, острейший клинок кавказской работы
Ну тогда, братцы! завопил старик, по-казачьи, согнутым пальцем, подбивая вяло опущенные хвосты усов. Каюк тому Корню! Голову даю наотрез Тишка Глоба ему сделает укорот! Это же наш хлопец, из клепального. Портфель ему для форсу!
Дался вам, Спиридоныч, мой портфель, перебил Глоба. Я его в долг взял у нашего делопроизводителя.
Я же говорил! победоносно воскликнул старик. Он ему нужен девкам головы дурить А ты, Глоба, заклепки греть не разучился? Помню, здорово у тебя получалось.
Может быть, неуверенно ответил Тихон.
А ну покажь, не дрейфь перед народом, задурачился дед. Расступись! Пошли-и! Что, слабо?
Глоба в растерянности посмотрел на Рагозу, тот лишь пожал плечами, а старик уже тянул Тихона к одной из «шарманок», на ходу стягивая через голову жесткий, как кусок жести, кожаный фартук, задубевший от угольной сажи. И Глоба сдался, сунул шею под ременную лямку фартука, поставил ногу на педаль горна и нажал на нее, раздувая коксовый жар воздуходуйкой. Из горна сразу повеяло зноем, сухой горечью перехватило горло. Заслезились глаза от угольного чада. Тихон железными щипцами подхватил холодные заклепки, затолкал их в раскаленное уголье. Теперь заспешилпедаль застучала с торопливым клацаньем, через ременной привод вздымая шумно задышавшие меха. Сейчас надо было ловить секундызаклепки накалились, изнутри налились вишневым соком, затем начали бледнеть, исходить красками, обесцвечиваясь, по ним бегло проскакивали крошечные искры. Глоба выхватил одну из них щипцами и протянул старику-клепальщику, тот лишь мельком бросил на нее взгляд и весело закричал:
Нет, голубок! Лишку дал!
Глоба опустил педаль, железной кочережкой тронул посыпавшиеся угли, откатил чуть в сторону заклепку, давая ей простынуть до появления сиреневого отсвета, и, когда она слегка, почти незаметно, тронулась темнотой, цапнул челюстями щипцов и показал старику. Дед разочарованно махнул рукой:
Недогрев Экий ты, голуба. Позабыл, что ли?
Глоба упрямо сжал губы, ниже склонился над мехами, щуря глаза, почти ничего не видя в солнечном жаре углей. Раскаленные заклепки раскатились в пламенеющем коксе, почти слились с ним в одном пылающем огне. От неловкого движения кочережкой на чугунный пол попадали накаленные куски кокса, раскололись от удара, распались на почерневший горох.
Будет, огорченно вздохнул дед и посмотрел на столпившихся у «шарманки» рабочих. В нашем деле глаз должен быть точным Оттенки надо уметь брать такие, что иной художник не схватит. А Тихон хоть и нашего поля ягода, да без практики обезручел. Ему бы все с острой саблюкой То, брат, дело хорошее, но кто ты такой будешь, как всех бандитов переловишь? Человеком без специальности. А глобовскому сыну такое не гоже. Отец дал тебе в наследство работу с железом. А ты не забывай ее премудрости. Хоть во сне, да иной раз и возвращайся мечтой до нее. Думай, что к чему. А мы тебя примем к себе, ты уж не беспокойся. Можешь какую «шарманку» хоть сейчас пометить Придешьбудет твоя. Понял?
Да вот эту и возьми, пробормотал Глоба, постучав кочережкой по выгнутому борту горна.
* * *
Обратно с завода возвращались молча. Бесконечно уплывали в сторону кирпичный забор с пробитыми дырами, прокопченные цеховые крыши, ржавый бак водокачки на железных паучьих ногах, вознесенный к снеговым облакам, пушечные жерла труб литеек, старые дуплистые деревья с черными папахами вороньих гнезд.
Глоба думал: чем тянула его к себе эта утрамбованная тысячами ног, десятки раз перекопанная, выстланная булыжником, посыпанная сажей земля? Там и тут она просела под тяжестью штабелей чушек, горы гнутого железа ржавели на ее пустырях, дожди вымывали из-под них ядовито-желтые ручьи. За пыльными окнами цехов вспыхивали красные отсветы молний. Где-то тяжко и наотмашь бухали паровые молоты, и земля, во всех направлениях туго стянутая стальными полосами железнодорожных рельсов, тихо вздрагивала, качая в коричневых лужах опавшие с деревьев сухие листья.
Но не было на свете земли дороже этойпропахшей паровозным дымом, с кучами старого шлака и дощатыми будками стрелочников. Сколько помнит себя Тихон, не проходило дня, чтобы он не побывал здесь, бежал по шпалам с горячим обедом для отца, оттягивал руку горячий глиняный горшок с наваристым борщом. На цеховом дворе гоняли с пацанами тряпичный мяч, толкаясь между ящиков и опрокинутых станин. Тут же и дрались, катаясь в пыли, мирились и шли всей гурьбой к трубе для наполнения водой локомотивных тендеров.
Неустоявшийся мир детства не пропадает, не исчезает из жизни, мы живем с ним всегда, наверно, до седых волос, он только уходит на какую-то глубину, становится незримым, но стоит лишь позвать егои он возникает перед нами со всеми своими подробностями, красками и запахами.
И сейчас в Тихоне продолжали жить его отец, богатырь с опаленным лицом, раскатистым голосом и глазами, выцветшими от угольного жара, и матьхудая женщина с соломенными волосами, она улыбается, прикрывая губы ладошкой, смотрит на маленького Тишку, который идет ей навстречу с репьями в торчащих волосах, со следами высохших слез на грязных щеках и в рваных на коленях штанах
От страшного тифа умерла мать. Чужие люди в серых и мятых халатах, завязанных на спинах тесемками, вынесли ее из хаты и положили на простую деревенскую подводу, на которой уже лежало несколько мертвых тел из соседних домов Могила была на краю заводского кладбищабольшая, просевшая посредине, политая известью. Отец не вернулся с гражданской войны, говорят, где-то под Одессой ударила по нему пулеметная очередь прямо в упор. И пока он падал на землю, свинец, отбрасывая его назад, крошил и сек распластанное в воздухе тело
Молчащий рядом Рагоза задумчиво проговорил:
А ты знаешь, я ведь не здешний. Из соседней губернии. Городишко крохотный. Главное предприятиебондарская мастерская. Я сам бондарь. Такие бочки делали Воды нальешь доверху, а из клепок ни капельки, только словно роса проступит. Помнят ли там меня? Все собираюсь наведаться, да времени нет А зря. Вот сегодня на тебя посмотрел и расстроился. Как меня там примут?
Рагоза, не отрывая взгляда от мелькающих домов, закончил с холодным спокойствием:
Если ты уверен, что сможешь склонить к работе с нами Мацько, то я согласен Могилу трогать не следует.
* * *
У губмилиции их с нетерпением ожидал Лазебник. Он широкими шагами подошел к машине и сам распахнул дверцу, выпуская из кабины первым Рагозу.
Что произошло? спросил тот, взглянув на взволнованного своего заместителя. Лазебник, стараясь не глядеть на Глобу, повернулся к нему спиной и тихо сказал Рагозе:
Большие неприятности Звонили из его уезда, Лазебник мотнул головой в сторону Тихона. Атаман Корень со всей бандой напал на село Пятихатки. Толком сообщить по телефону не смогли. В общем так, кровавое дело. По моему приказу конный взвод уже выехал на место. Всех подняли по тревоге. Только начальника уездной милиции нигде найти не могут.
Брось язвить, поморщился Рагоза, не то время. Глоба, садись в мою машину и немедленно в Пятихатки. Обо всем, что там случилось, доложить подробно. Торопись. Будь здоров.
Глоба козырнул и молча полез к шоферу, уже положившему ладонь на рычаг ручного тормоза.
* * *
В дороге повалил снегтакой долгожданный, наверное, тот, который не растает. Словно распороли в небе серые громадные мешкибелые хлопья посыпались сплошной стеной. Они скользили по лакированной поверхности железного капота машины. Потом «форд» вырвался из снегопадаперед ним лежал нетронутый следом путь и дремучий лес. Стояла глубокая тишина, звук мотора терялся в нейтакой одинокий и ненужный тут, нездешний в этом безмолвии громадных черно-белых полей и хмурой сини соснового бора. Казалось, ничто не может нарушить извечный покой этих пологих бугров, простирающихся до самого горизонта. Здесь, среди пустынной земли, под тяжелым небом, вечным, и незыблемым, были только ониземля да небо в караване туч, остальное казалось сном, не верилось, что где-то жгут хаты, бьют людей, гремят выстрелы, плачут дети, храпят кони, шарахаясь от окровавленных тел.