Пясецкий увидел Андрея и поднял наган. Гулко выхлестнуло пламя. Ударило в плечо. Андрей споткнулся и, падая, нажал на курок. Полковник рухнул с крыльца. Андрей поднялся на ноги и, чувствуя, как они дрожат и подгибаются, побежал к дому. В остановившихся глазах полковника было мучение. Он умирал.
Андрей поднял альбом. На соседней улице вспыхнули выстрелы.
Назад! закричал кто-то.
Дружеские руки подхватили Андрея и потащили в глубину проходного двора. Теряя сознание, Андрей узнал лицо Тучи.
В переулке осталась искореженная машина. Языки огня уже лизали помятое железо. Вот вспыхнула мягкая обивка. Грохнул, вскинув в темноту снопы искр, взорвавшийся бензобак. Светящиеся обломки разлетались по мостовой. Остов «форда» горел жарко, с треском и шипением. Пламя металось, и в каждом окне черных домов горел отсвет пожара.
Через несколько дней, 25 сентября 1919 года, в городе вспыхнуло вооруженное восстание. Рабочие отряды заняли вокзал, почту, осадили «Палас». Колонны шли с заводских окраин к центру, завалами баррикад отсекая белым войскам дороги к отступлению. Ветер с севера уже доносил артиллерийскую канонаду и дым горящих лесов
Шел второй год гражданской войны.
ВОЛЧЬЯ ЯМА
I часть
Глоба въехал в ворота губмилиции, медленно слез с линейки, замотал вожжи за обгрызанное зубами лошадей бревно коновязи. Затем, ставя поочередно ноги на ступень каменного крыльца, щепкой начал тщательно срезать налипшую грязь с добротной, пропитанной дегтем кожи яловых сапог. Подтянул высокие, по колени, голенища, выпрямился, откинув привычным движением болтающуюся у бедра деревянную кобуру маузера, и повел глазами по дворуиз конюшни конного резерва слышались сердитые окрики и перестук копыт, под навесом гонтовой крыши сидело несколько милиционеров и дымило самокрутками, поплевывая в лужу, пузырящуюся от дождя. Землю вокруг словно перекопалиее размесили колеса подвод и автомашин. Здание двухэтажного особняка, когда-то покрашенное в желтый цвет, сейчас было изъязвлено ранами от отпавшей штукатурки, красный старинный кирпич, хорошего обжига, кровянел в этих неровных пятнах. Часовой брел вдоль стены, закинув винтовку за спину и подняв воротник серой шинели, его раскисшие ботинки скользили по тропке. На балконах, обнесенных коваными решетками, мокли поломанные шкафы и кресла без спинок.
Тихон Глоба не отметил ничего новогомесяц его тут не было, а все осталось без изменения. Дождь смыл дворовые запахи лошадиной мочи и натрушенного у коновязи сена, свежести травы, растущей под забором, и сейчас воздух пах гнилым деревом и дымомгде-то тлел костер.
Глоба чуть насупился и потянул на себя тяжеленную дверь в медных головках гвоздей. Он простучал подошвами сапог по широкой лестнице и повернул в коридор, наполненный людьми, кто-то с ним здоровался, кого-то он узнавал сам и кивал головой или встряхивал руку, коротко стискивая железными пальцами. В отделе уголовного розыска стоял чадный дым табака. Свободные от дежурства сотрудники травили анекдоты, вспоминали что-то смешное, громко хохотали. Комната была уставлена неодинаковыми столами, старыми стульями, табуретками. Глоба снял фуражку, вытер подкладкой мокрое от дождя лицо и начал пробираться к двери кабинета заместителя начальника губмилиции. Но его уже заметили, шум попритих, послышались веселые возгласы, Тихон немного смутился, и лицо его, крупное, со слегка притуплёнными чертами, потемнело от скрытой напряженности.
А-а! весело закричал один из сотрудников, картинным жестом вынимая из зубов прямую английскую трубку. Он сидел на краю стола, заложив ногу за ногу, в клетчатом костюме, с белоснежным кончиком платка, торчащего из нагрудного кармана широкого в плечах пиджака. Привет грозе бандитов! Давненько не виделись!
Да вот, скупо усмехнулся Глоба, кивнув в сторону кабинета зама. Вызвал
Нет, браток, тут уж я первым, отозвался стоящий под дверью. Мне пора на дежурство, а все не вызывает. Ты садись. Дойдет и до тебя очередь.
Он говорил беспечно, в его нагловатых глазах светилась удаль никогда не унывающего человека. Откинул бритую голову затылком к стене, бровь черную изогнул, неясная усмешка затаилась в уголках сухих губ.
Здравствуй, Кныш, сказал Глоба и присел на табуретку. Как жизнь?
Будь здоров, хохотнул сотрудник. Ловлю уркаганов. Вот сейчас мне Лазебник задаст взбучку.
За что же, если не секрет? осторожно спросил Глоба.
А то ты его не знаешь! Ты много в этом месяце бандитов поймал?
Ни одного, буркнул Глоба.
А сколько их у тебя в уезде?
Не считал.
Городской бандитэто особь статья, подхватил Замесов, пыхая дымом из трубки. Не чета селянскому. Крестьяненарод темной стихии. Заорали, колья похватали, активистов побилии по хатам. Там и бери их тепленькими. Ну, самые перепуганныена коней и в лес. Лето в банде пожируют, а зима придет и зачешется мужик: холодно, жрать нечего. Опять-таки вернется домой.
Это точно, согласился Глоба. Зимой их только и брать.
А бандит городской, продолжал Замесов, вкусно посасывая мундштук трубки, личность примечательная. У него свой язык. Традиции. Отработанные законы. Они нашего брата с одного взгляда видят. Нюх! Глаз! и жестокость показательнаявсе, как говорится, для дела. Таких на пушку не возьмешь.
То вы, ребята, правы, качнул головой Глоба. Наш бандит разных там тюремных слов не понимает. Или жекак сейф ковырнуть. Глупый в таком ремесле. Совсем необученный. Ему бы, сельскому, всех коммунистов перерезать да свою власть поставить.
Ты хитрец, Глоба, погрозил Замесов трубкой. Вот скажина дворе сентябрь месяц, а вполне осенние дожди. Увидим ли мы теплые денечки? Что говорят твои мудрые старики?
А балакаютвсе еще будет. И бабье лето, и дождь, и снег.
Добро этим, из уездов, с насмешкой сказал молоденький паренек в сатиновой косоворотке и начесанным на правую бровь пшеничным чубом. У них, понимаешь, природа! Свежий воздух круглый год. Бандитов ловятпалят из наганов, на конях скачут. А тут из-за угла подглядываешь, под забором лежишь ночьи ради чего? Какая-то шпана во дворе с бельевой веревки портки стянула.
Это Сеня Понедельник, понимающе усмехнулся Замесов. Новенький. Пинкертоном хочет стать. Все мы были такими, а потом розыск из нас людей сделал. Как ты там живешь, в своей Тмутаракани?
Как и все, пожал плечами Глоба. Он равнодушно отвернулся от Замесова и потянулся к пачке папирос «Пальмира», которую открыл Кныш, ловко подрезав крышку прокуренным ногтем большого пальца. Закурил, замкнувшись в себемолчал, глядел под ноги, глубоко затягиваясь табаком. Ему было двадцать два года, но он выглядел старше: лицо, дубленное солнцем и ветрами, и привычка смотреть пристально, без выражения, даже с какой-то холодной льдинкой в зрачках, сдвигая на лбу поперечную морщину.
Каждый раз, попадая в отдел уголовного розыска губмилиции, Глоба испытывал чувство неловкостион приезжал сюда без особого удовольствия. Его раздражала пестрота, непохожесть этих людей друг на друга и подчеркнутая независимость, какая-то гонористость, желание выделиться жестом, словом, показать свою принадлежность к избранным, тем немногим, которых объединяло общее делоопасное и жестокое. И разговоры их, деланно беспечные, с легкой иронией к смертельному риску, казались Глобе неестественными, словно они говорили не о своей повседневной жизни, а каждый раз что-то придумывали на ходу. Да, за этими столами с пятнами чернил и ободранным сукном сидели люди особой судьбы. Стреляные и колотые, не раз битые до полусмерти, они чуть ли не каждые сутки ходили по острию ножа, но в жизни, той, что шла за стенами особняка губмилиции, были для многих лицами мало известными. И вот только собираясь вместе, в такие редкие для них минуты отдыха, они как бы сбрасывали свои будничные одежды и представали друг перед другом в полной своей необычности.
Как там наша Маняша? спросил с интересом Кныш о жене Тихона, работавшей еще до недавнего времени в губмилиции секретарем.
Нормально, коротко ответил Глоба. Ему не хотелось сейчас говорить о ней. Они поженились недавно, и он был счастлив. Все в порядке.