Игор нахмурился, задумался.
И что делать?
Да спросить. Может, он нас не хочет пугать, может, есть еще какие-то причины Не знаю.
Так давай спросим.
Мы вернулись, но Акатош, выронив надкусанную горбушку хлеба и облокотившись на дверь дома, сладко спал.
Тьху Будим и идем дальше или тут остановимся?
Игор огляделся.
До постоялого двора, который я знаю, идти часа три-четыре. Он по пути, но, думаю, лучше остаться.
Я кивнула. Мы попробовали растолкать Акатоша, но он ни в какую не открывал глаз, только сонно отмахивался от нос. Мы плюнули и сгрузили его ненадолго у крылечка, вошли в дом. Пахнуло пылью и затхлостью, плесенью, кислым молоком. Игор нашел лучины, зажег. В неровном свете пляшущего огонька вынырнул добротно сколоченный деревянный стол, накрытый скатертью. Миски с плесневелым супом, такой же зацветший каравай хлеба и нечто склизкое, в чем с трудом можно было опознать сыр. Разбитый кувшин на полу и разлитое скисшее молоко. Тряпки, раскиданные по всей кухне, видимо, в страшной спешке.
Сейчас
Игор, отлично ориентируясь в темноте дома, ловко разжег огонь в печи. Отыскал у входа корзину с маленькими фосфоресцирующими шариками, поставил у огня.
Сейчас расса напитается светом. Разложим, и будет как днем.
Я во все глаза смотрела на белые шарики, которые с каждой секундой становились все ярче и ярче. Ага, вот эти странные штуки я принимала за лампочки!
Наконец корзина с шариками засияла, словно в ней лежали новогодние гирлянды.
Игор сыпанул это рассы на подоконник, разложил на столе, подвесил в специальное кашпо сверху. Тут же стало светло.
Устроимся тут. Поспим до рассвета, а утром расспросим Акатоша.
Я кивнула. Пока Игор возился со спящим богом, сгребла со стола в полотняный мешок пропавшую еду, собрала валяющиеся вещи, подобрала черепки разбитого кувшина.
Дом был уютным, хоть и небольшим. Видно, что за ним любовно ухаживали. Чисто выметенные деревянные полы, побеленные стены, вышитые занавески, добротное чистое белье на всех трех кроватях во всех комнатах. Даже какие-то уже подсохшие растения в кадках на подоконнике, цепляющиеся за оконные рамы. Как же, должно быть, жаль покидать родной дом
Мне стало грустно. Разговаривать не хотелось.
Я прополоскала рот грецким орехом (какая же пакость!), устроилась на одной из кроватей, стараясь перебороть неприятное чувствобыло ощущение, что я нагло вторглась в чужой мир, в чужую семью, в которую меня не звали. Даже непривычный запах трав от чужого белья вызывал во мне смутное чувство вины.
Поворочавшись и с трудом успокоившись, я, наконец, уснула. Для того, чтобы проснуться через четверть часа.
Разбудил меня тихий, полный муки стон неподалеку. Оборотень тоже подскочил.
Стонал Акатош. Он разметался во сне на своей кровати, скукожился словно бы от боли. При свете рассы было явственно видно, что его белое, как простыня, лицо, покрывали капельки пота. Рот скривился в мучительной гримасе, а дыхание с хрипом вырывалось из плотно сцепленных губ.
Эй, эй! Проснись!
Я испуганно трясла Акатоша за плечи, но он стонал еще сильнее, не собираясь просыпаться.
Отойди!
Игор выплеснул на лицо бога пригоршню ледяной водицы. Помогло. Акатош разлепил мутные глаза, скривился, вытираясь ладонью.
Что такое?
Это ты нам скажи, что такое. Ты стонал во сне, тебе было больно. Ты слабее, чем яобычная человеческая девчонка, быстро устаёшь, много спишь. Что происходит? Ничего не хочешь объяснить?
Акатош растер ладонями бледное лицо. Опустил голову. В его молчании было что-то обреченное. Дурное предчувствие поселилось в сердце.
Дурное предчувствие не подвело. Потому что Акатош поднял на нас несчастные вишневые глаза, и мы едва услышали его тихие, полные горечи слова:
Я вряд ли дойду до песков. Я умру на исходе пятого дня от слабости. Остатки сил уходят быстрее, чем я думал. Простите.
Секунда молчания. И одновременно с оборотнем сказанное:
Вот бь!
Ну пиц!
***
Граф Лод не спал. Он не спал уже давно, несколько дней, поэтому все для него постепенно становилось странным, чудным. Мерещились звуки, запахи, силуэты, а моргнешь раз-другой, и все снова так, как и должно быть.
С той самой минуты, когда первый архей покинул его кровь, граф знал, что жить ему осталось совсем недолго. Тратить силы и отпущенное время на месть? Или остаться тут, в городе, в котором он пророс, в который пустил корни и сплелся с ним так тесно, что и не разорвать? Остаться тут и умереть на родных землях, в покое Это показалось Лоду более привлекательным, чем нестись в другое королевство, плести интриги. Да и одному не сдюжить, не справиться. Да и не успеть, никак не успеть.
Он, как печальное привидение, бродил по оставленному, осиротевшему городу много часов, слепо спотыкаясь о тела тех, кто не вынес смерти короля, пока ноги не занесли его на теневую улицу. Он поднялся в свою штаб-квартиру с тайного хода, по привычке. Толкнул дверь в свой кабинет. На кресле, мучительно изогнувшись, с почерневшими дорожками вен на руках, лице, на ногах, которые были оголены из-за загнувшейся полы длинного халата, лежал его друг. Старый добрый друг, которого Лод любил, насколько мог. Уж сколько им вдвоем пришлось пережить, и всегда граф мог повернуться к нему спиной, всегда мог доверить все, что происходило в королевстве.
Граф Лод опустился на колени, обхватил ладонями уже окоченевшую руку товарища. Из его груди вырвался всхлип, потом еще один. Несчастный граф оплакивал своего дорогого товарища долго, пока не осталось слез.
Потом, словно заледенев, спустился вниз, вышел в город. Раздобыл тележку, в которой горняки таскали руду. С огромным трудом выволок тело, погрузил и отвез в королевский сад в верхнем городе: отсюда открывался вид на все горное королевство, и граф любил это место.
Он отыскал лопату и копал много часов. Лопата уже выскальзывала из его ладоней, покрытых волдырями, но он продолжал, не замечая ни боли, ни усталости. Много, много могилво всю ширь огромного плодородного сада, который теперь никому уж не был нужен.
Граф Лод решил послужить своему городу в последний раз. Целыми днями он бродил по городу с громыхающей тележкой, заходил в дома. Сколько их было Молодые, старые, женщины, дети... Граф не считал. Он делал свою работу и, как всегда, делал ее хорошо. Пока, наконец, все мертвые не оказались преданы земле.
Несколько дней Лод бродил по пустому молчаливому городу, и грохот его похоронной тележки раскатывался чуть ли не до самых гор. Он почти не елесть не хотелось. Иногда только садился на землю или на крыльцо какого-то бесхозного осиротевшего дома и падал на несколько десятков минут в черную пропасть забытья. Потом вставал и снова грохотал тележкой с жутким грузом.
Поздним вечером нынешнего дня граф Лод, наконец, прислонил тележку к деревуона была больше не нужна. Обвел мертвым, потухшим взглядом стремительно темнеющий город. Скоро и сам он тоже будет мертв, только вот его некому будет хоронить. От этой неожиданной мысли граф пошатнулся, уселся на землюноги не держали. Ему не хотелось лежать никому не нужным скелетом, у которого нет ни имени, ни прошлого.
Но вдруг Белый огонек зажегся в мертвом брошенном доме. Отсюда, с возвышенности, из королевского сада, город был как на ладони. Лод устало потер глаза, думая, что ему померещилось. Но нет. Это действительно свет! Значит, кто-то вернулся? Кто-то остался!
Граф Лод, позабыв про усталость, побежал, спотыкаясь на нервной брусчатке, побежал так, что в ушах засвистел ветер. Неужели он тут не один?
Да. Не один. Окна светились белым ровным светом рассы, уютным, живым.
Граф Лод торопливо заколотил в дверь, а потом, не в силах ждать, распахнул створку.
ГЛАВА 13. ЖЕРТВА ВО ИМЯ ЕГО
Николай Васильевич Гоголь впервые за всю историю драматургии ввел такое понятие, как «немая сцена». Это когда все герои пьесы стоят в самых характерных позах, смотрят друг на друга и медленно осознают всю глубину задницы, в которой оказались.
Немая сцена длится не несколько мгновенийот тридцати до шестидесяти секунд, чтобы зритель успел прочувствовать и проникнуться важностью или комичностью момента. В жизни оно, конечно, не таквсе соображают намного быстрее.
Я, увидев на пороге знакомую фигуру графа Лода (не к ночи его помянуть), поперхнулась матерком. Оборотень вроде бы тоже.