Она безбожно коверкала речь, вставляя мессалонские слова и выражения, из-за чего Юлий переставал ее понимать. И они голосили, не пытаясь уже друг друга слышать.
Я предал тебя, родная, кончено!
Только нужно умытьсяя ведь свалилась с лошади, лошадь меня сбросила.
Да, все, конец!
Да-да, задыхаясь от чувства, говорила Нута, я знала, я верила!
Я люблю не тебя!
Так страшно! Как я моглая шагнула в пропасть Знаешь, этот шаг О! Когда бы я знала, что ты меня любишь, разве посмела бы?
Ах, Нута, бедная Нута!
Я такая трусиха, Юлий!
Прости меня, прости навсегда!
Словно не со мной все было! Понимаешь?
Если бы только ты могла меня простить.
О как мне страшно! Как страшно!..
С рыдающим стоном она прильнула к Юлию, он перехватил ее, подбородком попадая в макушкуведь Нута, как маленькая девочка, едва доставала Юлию до плеча. Они рыдали в два голоса, всхлипывая и мешая слезы. Слезы были и на лицах онемелых зрителей.
Юлий и Нута вздыхали и снова принимались вздыхать. И долго стояли так, прижавшись друг к другу, как перепуганные дети.
Потом Нута отстранилась, подняв перемазанное, в слезах и засохших кровоподтеках лицо.
Так это правда? сказала она почти спокойно, не запинаясь.
Да, молвил Юлий, подавив вздох.
Ты изменил мне?
Да. Изменил.
Навсегда?
Навсегда.
Лицо ее, детское ее личико, сделалось таким холодным, чужим словно была она мессалонской принцессойдалеко-далеко от берегов слованской земли И отступила еще на шаг.
Боже! сказала Нута ровным, застылым голосом. Какая боль!.. Как же больно, боже!
Юлий стиснул зубы, зажмурился, кулаки сжались, и он пристукнул их друг о друга.
Как тяжело на сердце! Нута потянула ворот куртки, пытаясь его разорвать, но не смогла этого, да едва ли и осознала намерение. Обессилила, и вместо того, чтобы рвать, только водила руками по груди, не в состоянии зацепить застежки. Она брела среди раздавшейся толпы, и люди взирали с ужасом, позабыв о себе. Словно никто из них никогда не страдал и не был обманут, не был предан, растоптан и унижен. Словно бы это было первое предательство на земле. Такое тяжкое, нестерпимое, потому что первое.
Мало что соображая, Нута искала выход, куда-то брела, сворачивала, совсем не принимая в расчет, что никакого выхода нет под открытым просторным небомкуда бы ты ни пошел, куда бы ни обратился.
Она попала в тылы палаток, составленных тут рядами, и на первой же растяжке споткнулась, упала наземь. И так велико было потрясение следовавшей за ней толпы, что никто не спешил на помощь, понимая бесполезность и невозможность всякой помощи. Все только остановились, ожидая, что Нута поднимется. Она поднималась, попутно утирая лицо, и снова брела меж растянутых бесчисленными веревками палаток. Еще зацепилась и, не имея сил сопротивляться, покорно упала, ударившись и разбившись, но едва ли отличая новые ушибы и ссадины от старых. Только лежала дольше и поднималась труднее. Ставши на четвереньки, она как будто раздумывала поднялась, и еще через шаг, зацепив веревку, грянулась.
Государь! встряхнул Юлия за плечо воевода Чеглок. Известно вам, что случилось?
Случилось? затравленно вздрогнул Юлий.
Переворот в столице, государь! Ваш отец убит. Объявлено, что отравлен, что-то темное. Дума ставит государем Святополка. Править будет Милица. Милица у власти, а обвиняют Нуту, вы понимаете, государь?
Юлий застыл в похожем на испуг остолбененииничего невозможно было прочитать на лишенном живого цвета лице. Встревоженный и мрачный, Чеглок ждал вопроса, чтобы повторить сказанное.
Известие получено только что, добавил он немного погодя. По видимости, государь, Святополк узнал о событиях в столице раньше нас. Он покинул стан поспешно, ни с кем не прощаясь. Вскоре после полудня. К несчастью, мы не подумали его задержать
Коня! жестко перебил Юлий, не вступая в разговоры.
Подвели коня. В недобром предчувствии, не имея возможности постичь намерения княжича, Чеглок, отяжелевши толстым лицом, оглянулся на окружившую государыню Нуту толпу.
Куда вы, государь? воскликнул он, когда Юлий вскочил в седло.
В столицу! выкрикнул Юлий. Под безжалостной плетью конь взвился, прянул и помчался наметом между шарахнувшихся людей.
Чеглок онемел.
Кто-нибудь! опомнился он через мгновение. Скачите следом! Скорее! Государь погубит себя и всех нас!
Пока собрали десяток случайных всадников, Юлий уж был на той стороне реки и, пригнувшись в седле, скакал меж топких зеленых луговин.
Седлайте коней! К оружию! Все на конь! Поднимайте войска! горячился Чеглок. Где Золотинка? Где волшебница? вопрошал он, забыв Нуту. Разыщите немедленно! Пусть догоняет государя, дайте ей спутников, пусть скачетпусть его остановит! Надо удержать его от самоубийства!
Забегали люди, суматоха распространялась по всему стану.
Однако Юлий не был самоубийцей, хотя воевода Чеглок правильно понимал его безрассудные намерения. Чеглок ведь почитал самоубийственным всякое непосредственное (то есть искреннее, необдуманное) душевное движение и находил в высшей степени бесполезным всякий порывистый поступок в той области жизнив государственных делах, где чувство призвано служить прикрытием, благопристойной оболочкой для строжайшего расчета и холодных, чтобы не сказать бездушных, заключений ума. Чеглок, разумеется, не ошибался. Он был совершенно прав и в силу этого ограничен как государственный деятель и мыслитель. Ибо высшая мудрость состоит в том, чтобы сознавать условность всех незыблемых положений и правил, действительных лишь в тех самых пределах, для которых они и установлены. Чеглок не учитывал, а, может быть, и не понимал того, что исключения, как бы ни были они сомнительны сами по себе, как раз и определяют течение жизнизадают ей направление и, в конечном итоге, самые правила.
Бывают такие мгновения жизни, когда безумие равнозначно мудрости. Впрочем, на то они и мгновения, чтобы миновать бесследно. Мало ли мгновений погублено у нас за спиной?
Лихорадочное возбуждение гнало Юлия. Все та же предельно обострившая и чувства, и мысли лихорадка, что вторые сутки держала его на ногах; без сна, без роздыха, он не замечал утомления. Юлий скакал, отбросив все постороннее, опасения жизни и смертипорыв его был самоубийственен, безумен и мудр. В безумии его был расчет, за порывом стояли прежние размышления, отброшенные колебания, все то, что осталось в прошлом, разрешившись шальной скачкой в переполненную врагами столицу.
Расчет Юлия заключался в том, чтобы пожертвовать, если придется, собой, имея все же надежду на успехсегодня, тогда как завтра не будет и этого. Завтра останется только одно: долголетняя, изнуряющая междоусобица с ничтожными приобретениями и потерями изо дня в день, с привычной, никого не трогающей кровью, с разоренной страной, толпами лишенных пристанища и крова, потерявших друг друга людейдобропорядочная, устоявшаяся, без особого риска война.
Сегодня, мнилось Юлию, еще можно решить дело одним ударом, а завтра втянутся в борьбу тысячи и десятки тысячнарод.
Но, разумеется, Чеглок знал, что говорил, когда называл внезапный порыв Юлия самоубийством: может статься, княжич не пустился бы вскачь, как безумный, если бы не душевная боль, которая не имела никакого отношения к государственным делам и заботам.
Промчавшись единым духом верст пять, он разглядел за околицей открывшейся впереди деревушки латы и копья всадников. Скорее разъезд, чем полноценный боевой отряд, дозор, который продвигался навстречу Юлию неторопкой рысью, захватывая и пыльную белую дорогу, и прилегающий край поля с уставленными на жнивье снопами. То было предвестие военных действий.
Дозор приостановился, разворачиваясь нестройным рядом. И Юлий, когда можно было уже разглядеть лица, придержал коня, недоумевая, зачем наставлены копья и всадники заградились щитами, имея перед собой одинокого и почти безоружного верхового. Он оглянулсяназади, версты не будет, в пологой ложбине, куда спускалась, петляя, дорога, густо клубилась пыль, сквозь нее различались темные крупы лошадей и светлые пятна доспехов; слышался тяжелый топот копыт. То, стало быть, догоняла Юлия подмогатакой же отряд в десять-пятнадцать копий.