Симарьгл смущенно засопел.
Ну я
Она подергала отвисающую складку атласной на ощупь кожи.
Лежал я у двери
У какой двери?
Дворцовой, конечно. Я там изныл совсем. Особенно под конец. Только раз последний хозяин с парнем каким-то ругался. А потом вообще никого не было. А потом пришелСимарьгл запнулся, и Гайли поторопила:
Ну, кто пришел?
Гонец пришел,Симарьгл потупился и прикусил лиловый, то и дело выпадающий из слюнявой пасти язык.
Гайли за брыли подтянула к глазам виноватую морду:
Ну и?
Ну иСимарьгл надулся. Ему вовсе не хотелось признаваться, что гонец оцарапался о крыло, и что, опасаясь мести Гонитвы, тогда еще спящей, пес задал дерутолько пяты засверкали. И лишь потом, куда позже осознал, насколько приятно быть живым, совсем живым и свободным.
Ладно,не стала его мучить чуткая Гайли.Ты мне потом все расскажешь, и про хозяина, и про этого гонца. А теперь идем. А то сожгут нас мужички вместе с костелом. И что я гонец, не посмотрят.
Волоча Симарьгла за шкирку, она вышла на низкое просторное крыльцо и зажмуриласьстолько тут было света. Симарьгл трясся, опустившись на полусогнутые лапы, почти отирая пузом половицы. Хвост нервно метался, стукал по шершавым бокам. Площадь неожиданно замолчала, до ворон. Сделалось слышно даже, как скребут одна о другую березовые ветви да ветер поколачивает листом жести на костельной крыше.
Можете больше не бояться, люди.
Господи! Приручила!
Как Данила львов
Напряженная тишина взорвалась криками. Полетели шапки, кто-то зарыдал, кто-то выстрелил в воздух. Гайли упала на Симарьгла всем весом, обнимая за шею, чтобы со страху не наделал бед. К счастью, Пилип и Андрей, как верные апостолы, пришли на помощь, бранью и тычками навели тишину. Гайли, не выпуская Симарьгловой шкирки, тяжело дыша, поднялась с колен.
Тьфу на вас,с нижней ступеньки пробасил Андрей.Послушайте, что матухна скажет.
Гайли заморгала.
И скажи,ехидно прошептал зверь. Она сжала шкирку в кулак.
Это Симарьгл! Он вам вреда не сделает
Гайли закашлялась. Какая-то тетка отважно подала ей кружку воды. Женщина-гонец благодарно кивнула. Сухость ушла из горла, голос сделался ясным и звонким.
Люди!! Негоже на собак заряды тратить! Хоть бы и на крылатых. Пострашнее звери есть!
Лейтава, Крейвенская пуща, 1831, апрель
Герцогу ун Блау не позволили внять предостережению. Слишком повязана была экономика Шеневальда с Лейтавой, слишком сытными оказались последние двадцать лет. И совет герцогов, и генералитет, и ландтаги в кои-то веки проявили редкостное единодушие, настояв на том, чтобы перебросить в Лейтаву дополнительные войска. Было решено собрать в Троках и Вильне мощный кулак и оттуда ударить по крупным формированиям бунтовщиков. А заодно методично щемить отдельные отряды и городские повстанческие комитетыпосулами, подкупом, провокациями, прямой силой.
Но амуниция и подкрепления: 115 тысяч солдат и 336 орудий, ровно треть сил, которыми располагали Герцогстваэто вам не конь чихнул. Чтобы перевезти в более-менеее сносных условиях одних только людей, потребовалось бы девяносто пять эшелонов. А нужны были еще вагоны для лошадей и платформы для артиллерии, подводы, передкидвуколки для перевозки пушек конной тягой; ящики с боеприпасами; полевые кухни, лазареты, кузницы, шорные мастерские, обслугатыловых служб втрое больше, чем собственно войск. Нужны были локомотивы, вагоны, уголь, дрова; машинисты и помощники машинистов, кочегары, путевые обходчики, стрелочники охрана для мостов и дорог, депо и вокзалов; инженеры и рабочие, чтобы восстановить или выстроить заново снесенные паводком или взорванные мосты, укреплять пути для следующих один за другим тяжелых поездов; нужны были запасные рельсы и шпалы и грузовые составы под них Гнать подкрепления на Лейтаву пешкомсебе дороже; это расточительство во времени, тем большее, что начало восстания припало на весеннюю распутицу, хлябь, непролазную грязь. Еще то удовольствиеустанавливать переправы через раздувшиеся от весенней воды реки, гатить дороги, и при этом почти постоянно подвергаться атакам партизан Собственно, частям повстанцев достаточно было отрезать наиболее вероятные и удобные пути для переброски войск, и адье. И даже не случись этогодля сбора и перемещения армии требовалось значительное время. В общем, было о чем болеть головам из генерального штаба
А восстание разгоралось. Сыграли свою роль и эмиссары Балткревии, сулившие мятежникам военную помощь и оружие. Хотя, как и шестнадцать лет назад, дальше обещаний дело не пошло.
Каждый знал о бунте, каждый мечтал урвать свой кусок пирога: от новой Конституции и сякой-такой независимости до расширения восстания на собственно Шеневальдские земли; до нового передела Лейтавы во исполнение обещаний старого герцога Урма, благополучно им забытых, когда по Лейтаве огнем и мечом прокатились победоносные немецкие войска
Вильня, на первый взгляд, жила обычно. Великосветское общество поглотили карнавалы. "Меркурий Лейтавский" как ни в чем не бывало сообщал, что на Доминиканской улице изготовляются разного качества и фасона шелковые маски по рецептам заграничным (маски эти, в отличие от обычных из старой и плотной материи, лица не сжимают и кожу не царапают); что у Милетия Сторцы можно приобрести для машкерада рыцарский доспех, ежели кто оного пожелает, и прочее.
Испуганные местные власти делали все, дабы избежать распространения восстания по Лейтаве. Были удвоены караулы при арсенале и губернаторском дворце, форсированным маршем стягивались на Вильню войсквые части из провинции, потому как сама столица располагала лишь двумя полками пехоты, немедленно занявшими самые выгодные позиции для обороны. Ведомство Матея Френкеля ужесточило надзор надо "всеми лицами, находящимися под подозрением". Особы, прибывающие из провинции, особенно следующие из Балткревии и с юга, тщательно обыскивались (как лично, так и багаж) на предмет оружия и подрывной литературы. Несколько наиболее известных своим патриотизмом представителей "Стражи" и просто лидеров дворянства были взяты под стражу, как пояснялось официальными источниками, "для их собственной безопасности". Круглые сутки шли на город закрытые повозки под вооруженной охраной и опломбированные почтовые вагоны. Ходили упорные слухи, что это перевозят в тюрьмы, в который превратили Доминиканский и Базилианский монастыри, арестованных в провинциях повстанцев. По стране конфисковывалось оружие, даже охотничье. Но это все были полумеры, лишь подливавшие масла в костер мятежа.
Небо во тьме слилось с землей, переплелось намертво и перестало существовать. Схваченная морозом, окаменевшая земля звенела под ногами. Сухие струи метели неласково секли по ней; подхваченные ветром, то вдруг падали наискось, то неслись почти вдоль, то закручивались вихрями, точно Похвист подгонял своих призрачных коней. Потревоженная пороша трусилась с покатой стрехи и успевших зазеленеть яблоневых веток. Летела и таяла над кострами, у которых грелись, сменяясь, караульные. Костры в ночи казались особенно яркими, вишневыми и рыжими, стреляли дымно-оранжевыми языками.
В ответ помаргивал в низком окошке, порой пропадая за метелью, огонек.
За углом скрипел снегом очередной часовой, топтал вдоль бревенчатой стены и коновязи, у которой, прижавшись боками, свесив грустные морды, стоя дремали кони. И нетрудно было представить, как черный ружейный ствол прыгает на худом плече.
Дверь натужно скрипнула, пропуская внутрь, в холодные тесные сени. Гайли попрыгала, чтобы стряхнуть с себя снег. Взялась за ледяную щеколду внутренней дверитугой и разбухшей настолько, что пришлось выдержать с ней настоящую войну. Сопя и вытирая пот со лба, ввалилась женщина в тепло. Еще бы! Почти половину коморы с просевшим потолком занимала вишневая от жара каменка. Раскаленные бока ее казались прозрачными. С них шелушилась глина. Чернел вмурованный котел. Гудел огонь. Пахло копотью, деревом, банным листом, оружейной смазкой, сохнущей одеждой. Воздух был горячим и упругим.
Споткнувшись о наваленные у пода дрова, Гайли прижала к каменке ладони. Счастливо вздохнула. Отложив пояс с парой пистолетов и "карабеллой", распахнула кожушок. Глянула, как мерцает воткнутая в щель стены лучина, и искры падают в дежку с водой. Другая дежка валялась тут же. Еще заметила Гайли рассохшееся корыто и здоровую ступу с пестом, приткнутые в углу и затянутые паутиной.
На полке, под кисло воняющими овчинами, спала, разметавшись, Франя. Постанывала, тяжело дышала приоткрытым ртом. Гайли осторожно подвинула ее к стене. Разулась. Упала рядом. Ныли, отходя, руки и ноги. Тело охватила истома. Сколько они не спали под крышей? Лет сто, не меньше.
Если вообще удавалось поспать.
Всю предыдущую неделю простояла жара. Доверчивые деревья выбросили свежие листья. Но с утра понедельника ударило сивером, завыла поземка, залепила лицо мокрым снегом, выдула тепло из-под свиток, промочила ноги; саваном укрыла весну. Объехав несколько сел, инсургенты разжились зимней одеждой, ночевать же там не решились.
К заброшенному хутору отряд, выросший за последнее время до сорока всадников, восьмидесяти стрелков-пехотинцев и полутора сотен косинеров, вышел в четверг на закате.
Собственного, хутора-то никакого и не было. Прогал в пуще, не так густо переплетенный древесными корнями, чтобы понять, что лес пришел сюда совсем недавно. Корявые яблони среди чернолесья. Холмы от срытых хат и надворных построек; проступающие сквозь мелкий снег истлевшие бревна, закопченный битый кирпич. Огород, заросший кустарником и сорной травой.
И уцелевшая на отшибе сараюшка, оказавшаяся баней.
Баня стояла передом к лесувысоким елям, зеленым до черноты, точно они росли на кладбище. Между елями тянулся вверх разбавленный лещиной кривой рябинник да одичавшие яблони. На ветках и молодых листьях тяжело лежал снег.
Место было затишное, глухое, для ночевки вполне годилось. Тем более что крытая дранкой крыша, хоть и сползла до земли, оказалась почти целой.
Сперва офицеры решили греться внутри по-очереди, но мужчины, показавшись раз или два, вернулись к кострам. И Симарьгл остался снаружи. Гайли лишь насмешливо улыбалась, догадываясь, что дело не в благородстве, заставляющем уступить девушкам теплое и уютное обиталище. Просто банька всегда считалась местом колдовским и жутким, рубежом между мирами. Не менее (а то и более) опасным, чем полуночный перекресток. Хотя вроде ведь дворяне, интеллигентные люди, образованные! Но на ее намек пухлый Мись лишь надулся, Мирек отвел плутовские глаза, а возведенный в шляхетство за компанию крылатый пес прикрыл морду лапами.
Франя же ни черта, ни банника не боялась. Как свалилась на полок, так и засопела. Даже хлеб есть не стала. Он так и лежал поверх горшка с медленно остывающим отваром из еловых игл и березовых почек. Отваром этим Гайли поила всех упорно и щедро. Вкус у него был гадкий, еды он не заменял, но помогал от цинги и на какое-то время мог заглушить голодкак и горячая похлебка из сморчков, лебеды и крапивы.
Женщина лениво потянулась, плеснула кипятка в кружку, разбавив отваром. Отщипнула хлеб и стала естьбережливо, растягивая удовольствие, запивая по глоточку, слизывая горечь с губ. Руки согрелись, а лицо вспотело.
Цванцигеровна, икнув, заворочалась под овчинами. Села, протирая глаза.
Ой, извини, я заснула.
Гайли протянула кружку:
Будешь?
Ой, нет. Горько. И я пила уже.
Франя густо покраснела. Подтянула колени к подбородку, обняла руками. Видя, как страдает девочка от собственной лжи, гонец отвернулась, заталкивая сырые поленья в печное черево. Уголья зашипели, густо повалил дым. Гайли, кашляя, зажмурясь, стала дуть, чтобы быстрей занялось. Провела по лицу ладонями, отводя волосы, оставив на лбу разводы сажи. До хруста в косточках потянулась:
Останемся завтра на дневку, отоспимся, помоемсякрасота!
Ага,согласилась панна Цванцигер уныло.
Ветер завыл в щелях, затряс стрехой, забарабанил снежной крошкой в подслеповатое оконце. Прижав в трубе, вымел из печки дым. Девушки закашлялись вместе, разгоняя его перед собой, потирая заслезившиеся глаза.
Ты не думай, что я малодушная. Когда я в Дусятах с людьми заговорила, знала, на что шла. И что одеться в свитку и постолыне значит ровней веснякам стать. Им же все равно, кто хлеб отбираетповстанцы или немцы.
Франя улыбнулась виноватой, но такой милой улыбкой:
У меня сперва голос от страха отнимался. Вроде, и знают меня не первый день, и я им не чужая, помогала сколько разну и что? О свободе, о великой любви к Отчизне говорить? Так эту любовь в карман не положишь и к порткам вместо латки не пришьешь. Вот и пошли братья, да я, да десяток мужиков. Нам тогда победа ой как была нужна! Как,она запнулась,хлеб. Или больше хлеба.
Прижала к груди стиснутые кулаки:
Чтобы поверить, что дело наше правое. Чтобы надеяться.
А теперь?тихо спросила Гайли. Цванцигеровна почесала курносый нос:
Нам до сих пор просто везло. Отряд немцов под Утянами маленький совсем, даже не регулярное войскофуражиры. Знаешь, я и не поняла, как бой закончился. Ладно, транспорт с амуницией мы перехватили, что Ширман из Двайнабурга на помощь Вильне послал.
Гайли плюхнулась на полок, почесала левой пяткой правое колено:
Ничего себе повод для грусти! Обуты, одеты, и нос в табаке. Когда половина наших с дедовскими пулгаками да ножами охотничьими. И немцы забегали, точно коты угорелые две роты пехотинцев против нас выслали,подмигнула раскосым глазом:Плохо разве?
А разве хорошо? Мы, как пальцы отрубленной рукито сжимаемся в кулак, то разжимаемся, скитаемся по лесам, залезаем все глубже и глубже в пущу, уходя от погони. Я уже и представить себе не могу, что есть другая жизнь ресторации, крахмальные салфетки, выезды с колокольцами
Франциска ссутулилась. Заморгала, стараясь не плакать.
Братья меня в Вильне к Дюма водили, там двойная дверь, и шума с улицы не слышно. Дубовые панели, льняные занавески в клеточку, бело-голубые скатерти и салфетки, живые цветы, и солнце играет на хрустале. Мне кресло придвигают, а рядом панноеллинская дева с вазой. Ваза просто светится от виноградных гроздьев, персиков, гранатов И тут девушка в крахмальном фартучке и наколке такую же вазу несет. А ещеФраня задумалась, ероша овчины,вот как на адвент в сумерках выходим за ксендзом из костела. На небе мелкие звезды, иней такой же сеется, на мне ротонда из голубоватого соболя, на каждой ворсинке из инея серебро, в руке свечка горит Вокруг верники с такими же свечками, а позади костельные двери с узором кованым. И такая тишина Вроде зима, а на душе тепло.