Вы единственный, кто подходит по званию и оказался рядом.
А полуротмистр Краузе?
У него дела в Рогачике.
А его заместитель?
О-о майор Людвиг всю ночь играл в карты с князем Григорием
Смазливый адъютант полуротмистра Эриха нахально подмигнул.
А другие господа офицеры блау-роты? Я не полицейский, я кадровый военный
Ваш долг обязывает. Это гонец!
Майор Батурин подавился чаем.
Но это же это как наплевать в костеле!
Адъютант пожал плечами:
Он не захотел остановиться. А Стах вошел в раж. Он же бешеный, он наполовину лейтвин. О-о, простите
Батурин проглотил оскорбление. Презрениесамое малое, чем одаривают их немцы. Не вызывать же каждого юного щенка на дуэль.
Он вогнал в него пять пуль, и только тогда этот сдох. Не разделяю вашего поклонения перед гонцами, но он живуч, как бергенский кот. Или вервольф.
Край серого плаща все так же плясал под ветром, словно хотел унести с собой неподвижное тяжелое тело.
Мы послали за доктором, он будет здесь с минуты на минуту. Ксендз, как я понимаю, не обязателен.
Батурин обреченно кивнул.
Потом мы заберем тело на дознание в город. Мне нужна ваша подпись в протоколе.
Майор кивнул юнцу снова, уже в спину, и в который раз подумал, что в сорок лет жизнь окончена, собственно, она окончилась уже тогда, когда пращур Кита Егорий, князь Новеград-Северский, презрев свою рыдающую на забороле Ефросинью, стал строить амуры юной Кончаковне, скрашивающей ему тяготы половецкого плена. Кончаковна оказалась девицей ушлой, быстро окрутила Егория законным браком и отправилась в Балткревию на крупе его коня. Впрочем, до Новеграда ни она, ни ее приданое не доехали. Отмытая от дыма половецких костров, но ничуть не утратившая своей первозданной дикости, молодая княгиня наповал сразила стареющего Владимира Хоривского. Егорию предоставили на выбор место в великокняжьем порубе или возвращение к старой жене, где он через некоторое время и скончался. Кончаковна же, пододвинув Рогнеду-полочанку, сочеталась уже вторым законным браком. Беря ее в супруги, Владимир, возможно, имел дальние политические планы на союз с Диким Полем. Про это история рода Батуриных умалчивает. Зато повествует о судьбе несчастной гречанки Анны из Одномахов, кузины царьградского императора, на которую планы Владимира простирались еще дальше. К тому времени половчанка уже успела родить великому князю трех сыновей, и старший, Яроська, собственно, и возглавивший Батуринскую ветвь, очень походил на Егория. Анна явилась к Хоривскому двору в сопровождении изрядной свиты, нескольких христианских схимников и большой по тем временам библиотеки. Одномаховну поджидала старательно свитая шелковая петелька, приход христианства в Балткревию отдалился на пару сотен лет Против библиотеки Кончаковна ничего не имелаона была восхитительно безграмотна. Самое же страшное, проистекшее для Кита Батурина из исторических коллизий, было то, что в роду егои ны вельможном и обширномлад задавали женщины. Отец Кита, Мишаня, Михаил Никитович, бабник, бретер, способный ударом кулака по ноздрям свалить лошадь, до безумия боялся своей властной тещи, Китовой бабушки. В этом Никита был похож на него. Еще от папеньки достались сыну вислый нос, глаза цвета спитого чая, ранняя седина в волнистых воронова крыла волосах, обильное тело и бес в ребро. Едва окончив Пажеский ея королевского величества Корпус, успел Кит сбегать под венец, но прельстительница именем Наталья скрылась от мужа с секретарем Лютецкого посольства. Не прошло и двадцати лет, как драгунский полуполковник наступил на те же грабли. Тонкий эстетский Китушка, сочинитель стишат в альбомы и недурной акварелист, ни за что бы не пошедший в военную службу, если бы не бабушка Патимат (уже упомянутая теща), до безумства понимал лошадей. Уже будучи никакой, после третьего, вроде, ящика Вдовы Аи, Кит поразил всех джигитовкой с чашей горящего пунша на голове, чем на спор выиграл Татьяну Дмитриевну, свою очередную супругу. Ташинька была из Дежиньских, старинного лейтавского рода. Ее родителей казнили после восстания, а девочку отдали на воспитание гарпиям-теткам в Саратом, где стоял Батуринский полк. Венчание без родительского благословения, похожая на цветущую вишню невеста два то ли три двубоя чтобы заткнуть завистникам рты. Как некогда пращуру Егорию, Киту пришлось выбиратьмежду арестантскими ротами и бегством в Лейтаву, дикую, проклятую богом страну, чреватую восстаниями, как жеребая кобыла. Опять вмешалась бабушка. И теперь майор Батурин пожинал плоды этого вмешательства во всей красе.
Ну, давайте, давайте, я подпишу!Кит устроил протокол на спину порученцу. Перо прорвало бумагу, чернила разбрызгались на мундир, настроение сделалось еще гажехотя вроде некуда. Не стоило соглашаться в ремонтеры. И уж всяко не стоило проигрывать казенные деньги. И теперь дожидаться, что хозяин даст хоть половину коней под залог жениных драгоценностей. Что Кита будет ждать дома, думать не хотелось. Уж лучше пулю в лоб.
Спина порученца дрогнула, и хвостик вензеля ушел корявой загогулиной вниз.
Стой смирно!
Кусты, пан майор.
Что кусты?
Ветка дернулась.
Никита Михайлович поднял голову. Лоскутки ракит вдоль обрыва с серыми котиками на красных ветках гнулись и поскрипывали под апрельским ветром. В их голизне не мог бы спрятаться даже заяц.
Пустое,майор помахал бумагой в воздухе, чтобы чернила быстрее сохли.На тебе. Пошел! Еще чаю принеси. Ах, холера
Батурину становилось холодно, но уйти в сторожку, ловить на себе ехидные взгляды юнцов из блау-роты, слушать беспардонное хмыканье Скорей бы уж приехали за теломхоть половина пьяных ублюдков уберется. И тогда он вернется в дом. К вечеру непременно коней приведут, князь обещал Ах, какие кони у Григория, какие кони! Мышастые, гнедые, каурые С сухими ногами, крепкими бабками, широкими копытами Зады поджарые, грудь широкая, шерсть лоснится. Хвосты и гривы вычесаны волосок к волоску. У скакунов под копытами земля поет, а глаза такиени одной бабе не сравниться!
Блаженно закатив очи, отступал Батурин шаг за шагом за угол, где был привязан его собственный серый в яблоки Байшус и лошади других офицеров. Блау-рота для себя умела выбрать лучшее. И майор с разбежавшимися глазами топтался у коновязировно растерянный цыган, не знающий, которого украсть. Кони фыркали, сердясь на исходящий от Кита перегар, дергали поводья, грызлись меж собой, рыли землю копытами. И умиленный Батурин совсем не сразу услыхал за сторожкой шум.
Иди, мужичок, иди. Мертвый, так не все тебе равно?
Панычпросительно и подобострастно. Кит сплюнул бы от отвращения, если б не почитал такое рядом с конями грехом.Ласкаво прошу, слитуйтесь! Отдайте тело.
Та-ак Не померещилось порученцу, значит.
В противовес ночному куражу, да и будучи военным, Батурин с боязливой осторожностью выглянул из-за угла сторожки сквозь голые кусты. Прятаться за ними было все равно, что за растрепанным веником, но участников слишком поглотило действо, чтобы оглядываться на случайного зрителя.
Сутулый мужик в расхристанном кожухе стоял на коленях перед крылечком, едва не лобызая сапоги давешнего адъютанта. Тот же нервно постукивал стеком по голенищу и цедил, коверкая местную речь:
Иди, мужичок, ступай.
Поодаль, комкая в руках треухи, толпились еще семеро таких же понурых мужиков. За ними горбатилась лошадка, запряженная в телегу с прелой соломой. "У, лейтвины!подумал Кит яростно.Довели животное"
Одетый в кожух убираться не спешил. Подползал, хватался за сапоги, умильно заглядывал адъютанту в глаза. Двое других офицеров, привлеченные шумом, подпирали лощеного со спины, пьяно похохатывали, споря, успеет мужик расцеловать панский сапог или прежде получит по мордасам.
Староста я, Случ-Мильчанский староста. Отдайте тело.
Он тебе ктосват, брат?нервничал немец.Что прицепился, как собака к репью?
Батурин хмыкнул в усы.
Мужик поднял голову. Глаза у него оказались синиеи вовсе лишенные той рабской покорности, которую выражало тело.
Он гонец, пане,с редкостным достоинством ответил староста.Грех тому, кто его убил, но трижды грех тому, кто не дает похоронить по-христиански.
Мужики закивали.
Тьфу ты, Господи!адъютант совсем по-бабьи плеснул ладонями по бедрам.Ты что, меня не понимаешь?!
Отдайте, господин ахвицер. Христом-Богом прошу.
"Еще немного,подумал Кит с насмешкой,и тут будет второе тело". И тут же пожал рыхлыми плечами и, словно умывая руки, потер одна о другую влажные перчатки. Стоять в засаде было весело. Было интересно, как этот хлыщ выкрутится из положения. А адъютант, словно следуя какому-то указанию, вел себя вежливо.
Как тебя звать, мужик?
Юрья.
Послушай, Юрья, у тебя обычай, а у меня служба. Человек этот не своей смертью умер. И мы то обязаны расследовать, понятно?
Староста, не вставая с колен, кивнул.
Должны тело в город отвезти, в анатомический театр.
Куды?
Офицеры блау-роты громко рассмеялись.
Тудыпередразнил один, пьяно осклабившись,где его на члены разберут. Как в Та-Кем.
Мужики резко подались вперед. Лицо Юрьи потемнело.
Вы пан не говорите так.
Это отчего ж?
Сбоку Батурину был виден лишь офицерский профильмедальный, с рыжими бакенбардами и недобрым зеленым глазом. Губы смеялись, а в глазу плавала мутная искракак в изгибе налитой первачом бутыли.
Грех.
Да что ты все грехом в нос тыкаешь?
Смех, как это часто бывает у пьяных, перетек в мгновенный беспричинный гнев. Отпихнув адъютанта, разведя широкими плечами, зеленоглазый оторвал немаленького старосту от земли:
Душу вытрясу. Валите отсюда, понял?!
Ста-ах!!
Юрья, синея, хватал воздух ртом и никак не мог ухватить. Стах, как мешок, отбросил его в сторону мужиков.
А то будешь там, где
Стах, сделав неприличный жест, повернулся спинойи вдруг повалился на закрытые двери. В пояснице торчали вилы. А в группке мужиков, как только что староста, синел лицом молодой паренек. Батурин отчетливо видел его дрожащие губы:
Я не не
И все смешалось. Никто из офицеров даже выстрелить не успел.
Лейтава, Вильно, 1831, апрель
Утром того же дня Генрих Айзенвальд, человек по особым распоряжениям герцога Ингестрома ун Блау, в последний раз раскладывал на необъятном столе в своем кабинете бумаги, с шеневальдской дотошностью собранные для него какими-то неизвестными архивариусами, писарями, столоначальниками Первый ряд заняли донесения из уголовной полиции Виленского, Двайнабургского и Ковенского поветов. И если виленцы без изысков обошлись хрусткой желтой бумагой, то остальные два отделения постарались блеснуть и подали каллиграфически исполненные отчеты на тонкой гаоляньской бумаге. Генрих усмехнулся неистребимому свойству чиновничьей натуры. И выложил второй ряд. В него попали сводная таблица блау-роты по собственно Вильне, а также Трокам, Ковно, Подвайнью и, отдельно, Краславке и Двайнабургу. Кроме таблицы блау-рота прислала краткий мемориал, в котором не просто перечисляла неясные случаи, но пыталась делать выводы по ним. Мемориал Генрих пока отложилк выводам он собирался приходить сам. Вместо него во второй ряд угодили рапорта военных округов той же территориальной принадлежности. В третий ряд поместилась краткая докладная записка военной разведки и сведения, полученные из диацезий.
Четвертый, весьма объемный, образовали выписки из газет, журналов, печатных листков и других открытых источников, собранные Тумашем Занецким и подчиненными Матея Френкеля. Самый последний ряд составили мелкие заметки, сделанные самим Айзенвальдом по данным уцелевших агентов его личной сети и собственным наблюдениям.
Эти бумаги, педантично разложенные на столе, ценны были и сами по себе. Но ни у одного из независимых лиц, поработавших над их составлением, не было возможности взглянуть на все одновременно. У Айзенвальда эта возможность была.
Если предчувствия герцога Ингестрома верны и в Лейтаве действительно неладно, то некая общность: дата, или случай, или вовсе незначащая, но упорно повторяющаяся мелочьбудет присутствовать, по крайней мере, в четырех рядах из пяти. Если же ничего общего обнаружить не удастся, то поручение герцога все равно можно будет считать исполненным.
Айзенвальд углубился в чтение.
Случай с князем Омельским, едва не рассоривший генерала с молодым секретарем, на чиновников тоже произвел впечатление. По крайней мере, в газетной статье, найденной Тумашем, повторялась, самое малое, половина, или даже три четверти, цифр, представленных в отчетах виленских отделения по борьбе с политической заразой и полицай-департамента. Генрих сравнил два отрывка:
Из полиции:
"В карманах и ягдташе князя сохранились деньги на сумму 138 марок ассигнациями и 3 1/2 золотовки мелкими монеты. Малые украшения, портмоне с бумагами и пр., согласно описи. При трупе слуги найдено несколько бумажек с молитвой от нечистой силы, денег 1/2 марки серебром, патронташ со всеми набоями, оборванный ремешок от ружья".
Из блау-роты:
"В карманах и ягдташе князя сохранились деньги на сумму 130 марок ассигнациями и 3 марки мелкой монетой. Малые украшения, портмоне с бумагами и пр., согласно описи. При трупе слуги найдено несколько бумажек с молитвой от нечистой силы, полностью снаряженный патронташ, оборванный ремешок от ружья".
Похоже, кто-то обул наследников покойного на восемь марок с полтиной. Да и слугу обчистил. Или вот еще:
"найден на болоте стариком, собиравшим клюкву (а вернее что варившим мед в лесу без акцизной маркикакая клюква в июле?)"
Тот же вопрос сам Айзенвальд задавал Тумашу Занецкому. Жаль, бумагу эту студенту не покажешьвот бы повеселился. Да и насчет политического мотива Генрих не промахнулся:
"По частным сведениям из вайс-роты (представительские расходы 3 2/3 рубля серебром на ужин), князь Омельский Витольд в начале июня пытался задержать или похитить некую девицу, бывшую проездом через Омель на Речицу.
ВАЖНО: Местные крестьяне и дворня пана Витольда, узнав о скоропостижной смерти князя, нисколько не удивились, но пояснений и ответов от них не добились ни угрозами, ни подкупом. Применение особых мер воздействия было сочтено излишним.
Описания девицы либо дамы получить не удалось ввиду полной разноречивости в показаниях опрошенных.
Предположительно, князь Витольд казнен "Стражей", возможно менским или омельским комитетом, так как причастности виленской "Стражи" к этому делу не установлено. Вероятно, упомянутая гостья предлагала князю перейти на сторону инсургентов. Когда же тот отказался и пытался задержать эмиссара,"Стража" отомстила Пасюкевичу, избрав для мести момент нахождения князя подальше от Омелячтобы отвести от себя подозрения".