Да, согласился Дорриго. Не уловка.
А что же тогда?
Уверенности у Дорриго не было.
А эти греки, троянцы эти это все зачем? Какая разница?
Троянцы были семейством, родом. Они потерпели поражение.
А греки?
Греки?
Нет. Регбисты из «Портовых болтунов Аделаиды». Конечно, греки. Что они собой представляют?
Насилие. Но грекинаши герои. Они побеждают.
Почему?
В точности он не знал почему.
Это их уловка была, разумеется, сказал он. Троянский конь, приношение богам, в котором пряталась людская смерть, одно внутри другого.
Почему же мы их тогда не ненавидим? Греков-то?
В точности он не знал почему. И чем больше думал об этом, тем меньше был способен разъяснить и то, почему так получается, и то, отчего род троянский был обречен. У него было ощущение, что «боги» просто были еще одним названием времени, но чутье подсказывало ему, что болтать об этом так же глупо, как и утверждать, что мы никоим образом не способны взять верх над богами. Но в двадцать семь (скоро двадцать восемь стукнет) он уже относился к собственной судьбе, если и не к судьбам других, как своего рода фаталист. Получалось, будто жизнь можно представить, но никогда нельзя объяснить, а к словам (ко всем словам, которые напрямую не обозначают предметы) он относился с наибольшим доверием.
Взгляд его, минуя обнаженное тело Эми, скользнул над опушенным крохотными волосками полумесяцем, по кромке которого ее торс сходился с бедрами, и устремился туда, где в раме с облупившейся белой краской, за дверями из толстого стекла лунный свет ложился на море узкой дорожкой, убегавшей от его взгляда и прятавшейся среди распростершихся по небу облаков. Получалось, будто свет ожидал его.
Мой умыселк закату парус править,
За грань его, и, прежде чем умру,
Быть там, где тонут западные звезды.
Почему ты так любишь слова? услышал он вопрос Эми.
Мать его умерла от туберкулеза, когда ему было девятнадцать. Дорриго при этом не было. Его даже на Тасмании не было, потому что он жил на материке и получал стипендию на обучение медицине в Мельбурнском университете. По правде говоря, не одно только море разделило их. В Ормондском колледже он познакомился с людьми из благородных семей, гордых своими достижениями и генеалогиями, восходившими к временам еще до открытия Австралии, к лучшим фамилиям Англии. Они могли перечислять поколения за поколениями своего рода, кто из него занимал какие посты в политике и должности в компаниях, династические браки, родовые владения из дворцов и овцеводческих хозяйств. Лишь уже стариком стал он понимать, что большая часть всех этих россказнейвымысел похлеще всего, к чему подступался Троллоп.
С одной стороны, это было феноменально скучно, с другойувлекательно. Никогда прежде Дорриго не встречал людей, наделенных такой уверенностью. Иудеи и католикисущества низшие, ирландцы безобразны, китайцы и аборигенывообще не люди. Они о таких вещах даже не размышляли. Они этознали. Их курьезы и странности поражали. Их дома из камня. Весомость их столового серебра. Их невежество в том, что касается жизни других людей. Их слепота к красоте природного мира. Свое семейство Дорриго любил. Но он им не гордился. Главное семейное достижениевыживание. Целая жизнь понадобится ему, чтобы оценить, что это было за достижение. В то же время, однако, оно казалось ему неудачей (да еще на фоне почестей, богатства, собственности и славы, с какими он сталкивался впервые в жизни). И вместо того чтобы устыдиться, он попросту отдалился от семьи до самой смерти матери. На ее похоронах он не плакал.
Ну же, Дорри, понукала его Эми. Почему? И потащила палец вверх по его бедру.
Потом он стал бояться замкнутых пространств, толпы, трамваев, поездов и танцеввсего, что сдавливало его изнутри и лишало света. Затруднилось дыхание. Он слышал, как во снах она зовет его. «Мальчик, говорила она, приезжай сюда, мальчик мой».
Но он не поехал. Едва не завалил экзамены. Читал и перечитывал «Улисса». Еще раз сыграл в регби в поисках света, того мира, какой когда-то мельком увидел в церкви. Взлетал и вновь взлетал к солнцу, пока не стал капитаном, пока не стал врачом, хирургом, пока не оказался с Эми в гостиничной постели, следя, как восходит луна над равниной ее живота. Он читал и перечитывал «Улисса»:
Мерцая, отступает свет от скал,
Укоротился долгий день, и всходит
Медлительно над водами луна.
Многоголосым гулом кличет бездна.
Плывем, друзья, пока не слишком поздно
Нам будет плыть, чтоб новый мир найти.
Он вцеплялся в свет, бывший началом чего угодно.
Читал и перечитывал «Улисса».
Оглянувшись на Эми, Дорриго Эванс проговорил:
Слова были первой прелестью, какую я только узнал.
5
Когда через час он проснулся, она красила губы вишнево-красной помадой, затушевывала свои горящие газовым пламенем глаза и поправляла волосы, придавая лицу форму сердечка.
Эми?
Мне пора уходить.
Эми
А потом
Останься.
Для чего?
Я
Для чего? Это я уже слышала
Я хочу тебя. Каждый миг, когда ты со мной, я хочу тебя.
Слишком много раз. Ты уйдешь от Эллы?
Ты уйдешь от Кейта?
Надо бежать, сказала Эми. Обещала вернуться через час. Карточный вечер. Можешь себе представить?
Я вернусь.
Неужели?
Наверняка.
И что тогда?
Вообще-то это тайна.
Наша?
Нет. Да. Нет, войны. Военная тайна.
Что?
Нас отправляют на кораблях. В среду.
Что?
Через три дня
Когда среда, я знаю. Куда?
На войну.
Куда?
Откуда нам знать?
Куда ты отправляешься?
На войну. Она повсюду, война-то, разве не так?
Я тебя еще увижу?
Я
Мы? А мы?
Эми
Дорри, я тебя еще увижу?
6
У Дорриго Эванса было такое чувство, словно пятьдесят лет прошли среди хрипящего дрожания где-то в холодильной установке. Таблетка от ангины начала действовать, давящая тяжесть в груди отпускала, покалывание в руке прекратилось, и хотя какие-то внутренние расстройства, не подвластные медицине, еще оставались в его трепещущей душе, чувствовал он себя вполне сносно, чтобы добраться от гостиничной ванной комнаты до спальни.
На обратном пути к постели он взглянул на ее обнаженное плечо, нежное и гладкое в изгибе, которое неизменно вызывало у него волнение. Она слегка приподняла лицо, подернутое сном, и спросила:
Ты о чем говорил?
Вновь улегшись, обняв ее и прижавшись к ней, он понял, что она имеет в виду их прежний разговор, еще до того, как она уснула. Где-то вдали (словно бросая вызов всей меланхолии звуков раннего утра, доносившихся и вылетавших из их номера городской гостиницы) дико взревела машина.
О Смугляке, шепнул он ей в спину так, словно это само собой разумелось, потом, поняв, что это не так, добавил: Гардинере. Когда выговаривал, нижняя губа захватила ее кожу. Не могу вспомнить его лица, напомнил он.
На твое лицо не похоже, сказала она.
«Это тут совсем ни при чем, подумал Дорриго Эванс. Смугляк Гардинер умер, и это совсем ни при чем». Вот потому, изводил он себя, и не смог он написать что-нибудь так понятно и просто, потому как не получилось представить себе лицо Смугляка Гардинера.
От такого временного повреждения в уме никуда не деться, произнесла она.
Дорриго улыбнулся. Он все не мог привыкнуть к ее словечкам вроде «временное повреждение в уме». Положим, он знал, что в душе она вульгарна, но все ж воспитание и от нее требовало подобных языковых изысков. Он задержал свои старческие сухие губы на коже ее плеча. Как там было про женщину, от которой он и теперь трепещет, точно рыбина какая?
Ни тебе телик включить, ни журнальчик раскрыть, продолжала она, радуясь собственной шутке, без того, чтоб не увидеть, как оттуда твой нос торчит.
И в самом деле Дорриго Эвансу, который никогда о том не задумывался, представлялось, что его собственное лицо торчит отовсюду. С тех пор как лет двадцать назад он впервые был выставлен на всеобщее обозрение в телевизионном шоу, посвященном его прошлому, лицо его взирало на него с чего угодно, от благотворительных бланков до памятных монет. Носатое, смущенное, слегка растерянное, волосы, когда-то курчавые и темные, теперь прикрывали его жиденькой белопенной волной. В годы, которые у большинства его сверстников именовались «закатными», он вновь возносился к свету.