Вы не знаете Я сказала неправду.
Да?
Врала я. Не так все было. В восемь я приготовила немцу чай. Его должна была взять Труда.
Это не имеет значения, пани Ласак.
Имеет. Это очень важно. Я сама занесла ему чай. Вместо Труды. Ее не было у себя в комнате. А немец требовал чаю.
Ну и что, пани Ласак?
Я отнесла ему чай с отравой.
Мне становится смешно. Но лицо пани Ласак принимает такое жестокое выражение, что я сразу же ощущаю легкий озноб. Желтые зубы ощерились в беспощадной усмешке, а глаза Такие глаза бывают только у тех, кто действительно убил.
Пани Ласак! кричу я.
Теперь я вам все сказала.
Нет! Теперь вы должны сказать больше. Этого недостаточно.
Не скажу больше ничего. Только на суде.
До суда еще далеко.
А мнеблизко. Бог долго ждать не станет.
Почему вы убили этого немца? Ведь это ложь, пани Ласак!
Нет. Я говорю правду. Как только он приехал, я сразу решила, что убью. И убила.
Но ради чего, пани Ласак? Зачем?
Она быстрым шагом подходит к своему комоду, выдвигает ящик, на постель летят какие-то бумажки, тряпки, четки. Наконец она достает фотографию.
За него. Подает мне снимок, пожелтевший, словно образки святых из ее молитвенника. На меня смотрит молодой деревенский парень в рубахе с открытым воротом. Руки сложены на груди. Он высокий, полный сил. На заднем фоне виден пасущийся на лугу белый конь. Великолепный белый конь.
За сыночка Они поставили его у гумна, одинешенького, как Иисуса перед распятием. И тот, высокий, выстрелил один раз. Невестка бросилась ему в ноги и кричала, чтоб больше не стрелял. Но он выстрелил еще раз. А я стояла с малым внучонком на руках и только чувствовала, что у меня холодный камень вот здесь Вот в этом месте.
Кто стрелял? У меня пересохло в горле.
Немец. Высокий. Морда как у лошади. И смеялся. Зубы оскалил, как конь, когда его овод ужалит. Похож был
На этого? Но ведь не тот же самый! Когда убили вашего сына, этот был еще мальчишкой!
Не знаю. Он так же смеялся, по-лошадиному.
Пани Ласак!..
Вы обо мне не беспокойтесь. Я прожила свой век.
Но это же невозможно! Ведь вы сами знаете, и вам доктор Бакула говорил, что он умер от сердечного приступа и
Ага От сердца! Ласак расхохоталась. О н один знает, как все было на самом деле
Кто? Кто, ради бога, кто?
О н, отвечает женщина серьезно и поглядывает на потолок. Смотрит выжидательно на меня, но без тени страха. Ибо все, чему было суждено свершиться в ее жизни, уже свершилось. Теперь нужно только терпеливо ждать конца, которыйкак она глубоко веритзависит от воли всевышнего. Я же ей безразличен. Она открыла мне свою тайну даже не как исповеднику, а просто как человеку, который случайно очутился на некоторое время под одной с ней крышей.
Вы мне рассказываете сказки! Невозможную ерунду, пани Ласак. О н существует только в вашем воображении. К тому же немца не отравили, а убили тростью.
Ласак снисходительно усмехается.
Идите за мной.
Она выходит, старательно оправляя свой черный платок. Запирает дверь, прячет ключ в карман широкой черной юбки. Ведет меня по коридору, в котором наверняка назначают друг другу свидание все сквозняки, блуждающие по замку. Открывает какую-то дверь, и мы оказываемся в кухне. Кухня огромная, выложена старым кафелем и напоминает баню в провинциальном городишке. Печь гигантских размеров. Пахнет посудой, кореньями, мокрой штукатуркой. Ласак наклоняется над ведром и достает оттуда стебельки какой-то мокрой травы. Протягивает их мне.
Теперь верите?
Что это?
Зелье, усмехается она ласково. Я-то уж это дело знаю. У нас, в нашей стороне, каждая женщина разбирается, какую травку когда надо дать. Что от горла, что от простуды, что, если кровь в девушке застоится. Что на здоровье, а что на смерть. Это болиголов.
Вы сделали отвар? Где чашка, из которой пил немец? Ласак пожимает плечами, выбрасывает мокрую траву в ведро, закутывается в свой черный платок.
Теперь вы все знаете. Я никуда не уйду, не бойтесь. Буду ждать, когда за мной придет ваш офицер. А бог мне уже простил.
Выхожу. Она запирает за мной дверь. Слышу, как опускается на колени. Всхлипывает. До меня доносятся приглушенные рыдания, в которых, однако, нет ни тени отчаяния.
Куницки! кричу я в пустой коридор.
4
Первый раз вхожу я в комнату убитого Арнима фон Кольбатца. Куницки уверяет меня, что здесь все осталось так, как было, что ничего тут не трогали. Хотя вполне ручаться не может. Обыск делали в спешке, еще до первого оперативного совещания, затем дверь запломбировали, пломба оставалась нетронутой. Однако в этом доме ни за что нельзя отвечать
Вы правы, доктор, соглашаюсь я. Значит, возможность отравления вы совсем исключаете?
Я ничего не исключаю. Я не делал вскрытия, не исследовал содержимое желудка. Но знаю одно, что и вам, кстати, известно: растительные яды не дают никаких внешних симптомов. Повторяю: алкалоиды очень трудно обнаружить при простом осмотре. Прекрасные чемоданы, правда?
Внимание доктора целиком сосредотачивается на кожаных дорожных чемоданах немца. Один из них открыт, видны рубашки, аккуратно уложенные в пластиковые прозрачные конверты.
А вы могли бы сейчас исследовать желудок с помощью зонда?
Я внимательно смотрю на письменный стол.
Нельзя ли без паники? Часа через два станет уже совсем светло, я подъеду в воеводскую лабораторию судебной медицины
Мне хотелось бы закончить следствие до рассвета. Куницки поглядывает на меня, прищурив глаз.
Шутите, капитан?
Нет. Значит, вы утверждаете, что подозревать отравление просто абсурдно
Невозможно говорить об абсурдности чего бы то ни было, пока остаются неизвестными все возможные данные! Я же сказал: вскрою трупувижу Сколько может стоить такой чемодан? Долларов тридцать, не меньше.
Все-таки Куницки несерьезный человек. На работе его считают хорошим специалистом и прекрасным товарищем. А онтак мне, по крайней мере, сдаетсявоплощает собой голый практицизм. Человек-формула.
Я продолжаю осматривать комнату. Обыск, по-видимому, делали основательно. Все, что здесь находится, подробно и точно зафиксировано в протоколе. Домбал тоже сугубый практик. Обожает тщательно собранные и пронумерованные факты и фактики. И чтобы вся фотография того или иного дела находилась в точном соответствии с предписаниями отдела криминалистики. Место, тип, категория А я не люблю такие штучки! Через пятнадцать минут могу наконец с уверенностью утверждать, что стакана, из которого пил чай Арним фон Кольбатц, в комнате нет. Доктор рассматривает костюм убитого.
Доктор Куницки, вы человек серьезный, то есть я хотел сказатьорганизованный. Куда вы обычно ставите стакан после того, как выпьете чай? спрашиваю я, а Куницки смотрит на меня несколько обалдело. Потом смеется.
Попали в точку! Однако что вы имеете в виду? На работе или дома? Если дома, то жена
На работе.
Ставлю на подоконник.
Понятно. Небольшой зигзаг в заботливо взлелеянных привычках принципиального педанта, отвечаю я и отдергиваю занавеску.
Арним фон Кольбатц, видимо, тоже был педантом. Рубашки его изящно запакованы, носки аккуратно уложены, галстуки сколоты булавками и висят на специальных металлических вешалках. Но он тоже позволял себе небольшие отступления от принципов. Стакан с чаем стоит на подоконнике. Куницки от радости даже захлопал в ладоши. Стакан с чаем, который Аполония принесла немцу, остался нетронутым.
Коричневатая жидкость уже покрылась тоненькой пленкой. Дешевая жестяная ложечка лежит на блюдце рядом с двумя кусками сахара.
У вас есть с собой лупа? обращаюсь я к доктору Куницки. Он подает ее мне, но тут же замечает, что исследование стакана и жидкости входит в его непосредственные обязанности. Опять формализм! Но сейчас я уже не обращаю на это внимания. Осматриваю стакан, направив на него яркий луч фонаря. Края абсолютно чистые, ни следа прикосновения губ.
Вы можете сейчас исследовать жидкость?