Мне нужно в Тангру, сказал я.
Остальные рикша валла засмеялись и обменялись непонятными мне словами на каком-то своем чертовом языке. Юнец покачал головой и улыбнулся так, как всегда улыбаются местные, если собираются сообщить вам плохие новости.
Тангра далеко, сахиб. Очень далеко для рикши.
Я выругался. Вот я глупец. Мог бы и догадаться, что никакой рикша валла не повезет меня в Тангру, до которой отсюда пять миль. Непонятно, о чем я думал. Но я не привык так просто сдаваться. Особенно если дело касалось опиума.
Тогда отвези меня на стоянку двуколок.
Он кивнул, помог мне забраться в рикшу, и через минуту мы уже двигались по улицам в окрестностях Маркус-сквер.
Зачем сейчас хочешь Тангра, сахиб? спросил паренек, не останавливаясь.
Мне нужно в китайский квартал.
Европеец мог направляться в китайский квартал среди ночи с единственной целью, но со стороны местного было бы наглостью высказаться на эту тему открыто.
Сахиб, сказал он, я могу отвезти тебя в маленький китайский квартал. Он в Тиретта-базар, возле Кулутолы. Все, что есть в китайском квартале, есть и в Тиретта-базар. Китайская еда Китайские лекарства
Парень был неглуп.
Ладно. Отвези меня туда.
Я мрачно усмехнулся, представив, что сказала бы миссис Теббит, знай она, куда ее любимый жилец держит путь в этот час. Но, на мой взгляд, в этом была и ее вина. Если бы она не дала мне ключ от входной двери, я так и лежал бы в постели.
Тут я кривил душой. Необходимость в наркотике настолько сильна, что если бы мне не дали ключ, я нашел бы другой способ выйти. Наверное, в дело пошли бы окна, простыни и водосточные трубы. Одно из практических преимуществ посещения английской школы-пансиона заключается в том, что воспитанники получают первоклассные навыки, позволяющие им беспрепятственно проникать внутрь чуть ли не любых построек и так же беспрепятственно выбираться наружу.
Как бы там ни было, предполагаемое недовольство миссис Теббит не имело значения. Я не нарушал никакого закона. Для англичанина в Индии вообще нет почти ничего в строгом смысле противозаконного, и посещение опиумного притона к этим вещам точно не относится. Закон запрещает курить опиум только рабочим из Бирмы, его могут раздобыть даже индийцы с регистрацией. Что же касается китайцев, то им мы вряд ли могли запретить употреблять опиум. Ведь мы дважды воевали с их императорами за право сбывать это проклятое зелье в их государстве. И уж мы его сбывали вовсютак, что подсадили на него четверть мужского населения. Если подумать, то королеву Викторию можно назвать самым крупным наркоторговцем в истории.
Город был тих в этот часнастолько, насколько вообще бывает тихой Калькутта. Мы двигались в южном направлении, и улицы постепенно становились у́же, а зданиябеднее и ободраннее. Казалось, в этих переулках обитают только бездомные собаки и такие же бездомные моряки, нетвердой походкой бредущие из кабака в бордель, спешащие расстаться с остатками жалованья и выйти в море со следующим отливом.
Мы завернули в ничем не примечательный проулок и остановились возле покосившейся двери. Ни окон, ни табличекпросто дверь в стене возле бумажного фонаря, которые так любят китайцы. Я вылез из рикши и заплатил своему провожатому. Мы не произнесли ни слова. Он поблагодарил меня кивком головы и сложил ладони в пранаме, затем подошел к двери, громко постучал и что-то крикнул. Нам отворил коренастый китаец в засаленной рубахе и защитного цвета шортах, которые оставляли открытыми толстые коленки и придавали своему хозяину сходство со стареющим бойскаутом.
Он смерил меня взглядом, оценивая, как фермер оценивает хромую лошадь, раздумывая, пристрелить ее или нет, а потом жестом пригласил войти.
Быстро, быстро, скомандовал он, глядя мне за спину и явно не собираясь вести беседу. После недели, проведенной среди заискивающих индийцев, его манера показалась мне на удивление приятной.
Вслед за ним я пересек тускло освещенную прихожую и по узкой лесенке спустился в небольшой коридор, в дальнем конце которого оказался дверной проем, прикрытый выцветшей занавеской. В воздухе висел густой запах опиумного дымасладкий, смолистый, плотский. В моем сознании зажглась искорка узнавания. Теперь уже скоро.
Китаец протянул руку ладонью вверх. Я не имел представления, какие там могли быть расценки, поэтому просто вытащил стопку грязных банкнот и отдал китайцу. Тот пересчитал деньги и улыбнулся.
Жди здесь, сказал он и исчез за занавеской.
Минута тянулась за минутой. Я терял терпение. Отодвинув занавеску, я заглянул в соседнее помещение. Дрожащий свет керосиновой лампы освещал голые стены и низкие койкиверевочное плетение на деревянном каркасе. Это заведение было явно не для утонченных натурни шелковых постелей, ни позолоченных трубок, ни красивых девушек. Настоящий притон для настоящих наркомановлюдей, ничего из себя не представляющих и ничего не ждущих от жизни. Меня это место полностью устраивало. Нет, я не считал себя наркоманом. Ведь я прибегал к наркотику исключительно в медицинских целях. Опиум помогал мне уснуть, а для этого грязная дыра на задворках подходила куда лучше, чем любое элитное заведение, даже несмотря на отсутствие красивых девушек. Основная проблема заведений высокого классаэто качество опиума. Он там слишком хорош. Чистый опиум возбуждает. Вызывает опьянение. Мне не требовалось опьянение. Я хотел погрузиться в забытье, а для этого требовался дешевый вариант: грубая, нечистая, разбавленная дрянь, которую как раз подают в подобных низкопробных притонах, с примесью золы и бог знает чего еще. От нее наступает эйфория, а потом ступоробезболивающий, оглушающий. Благословенный опиум! Если не считать морфия, то это лучшая вещь на свете.
Наконец ко мне вышла молодая круглолицая женщина китайской наружности. Ее губы и ногти были выкрашены в кроваво-красный цвет, а платье было таким же черным и шелковым, как и волосы, ниспадавшие на изящные плечи и струившиеся вдоль спины. С одной стороны платья шел разрез до самого бедра. Я подумал, что, вероятно, слишком поторопился с оценкой этого притона.
Прошу вас, идите за мной, сахиб, пригласила женщина.
Индийское обращение прозвучало столь же неестественно из уст китаянки, как если бы француз запел «Боже, храни короля». Тем не менее я проследовал за ней к койке, стоявшей почти в самом углу обшарпанной комнаты.
Прошу вас. Располагайтесь, сказала она, указывая на шаткую деревянную конструкцию. Словом «располагаться» это можно было назвать лишь с натяжкой, но я «расположился».
Женщина скрылась и тут же вернулась с деревянным подносом, на котором стояла простая бамбуковая трубка для курения опиумадлинная, с металлическим креплением, поддерживающим небольшую керамическую чашу. Рядом с трубкойспиртовая лампа, длинная игла и, конечно, черный шарик опиума, маленький, чуть больше горошины. Опустив поднос на пол, она взяла лежавшую под рукой свечку и стала разжигать лампу. Затем ловко насадила шарик опиума на кончик иглы.
Бенгальский опиум, сказала она, гораздо лучше китайского опиума. Больше удовольствия для сахиба.
Держа иглу, она поднесла ее к пламени лампы. Опиум разбух и из черного стал багряным. Точными движениями, достойными стеклодува, она разминала его, то растягивая, то снова сворачивая в комок. Это продолжалось некоторое время, но наконец, решив, что опиум уже готов, она в последний раз скатала его, поспешно положила в чашу и передала мне трубку с той почтительностью, с какой самурай протягивает свой меч. Я взял ее и поднес чашей ближе к спиртовкетак, чтобы язычок огня лизал шарик опиума. Затем затянулся долгой равномерной затяжкой, глубоко вдохнул этот мягкий дым с ароматом патоки. Я вдыхал и вдыхал его, пока он не закончился.
И тогда я наконец-то уснул.
Проснулся я несколько часов спустя. Взглянул на часы, но они, как обычно, встали и показывали четверть второго. Они всегда останавливались приблизительно в это время, а после девяти вечера их показаниям, как правило, нельзя было доверять. Это были часы моего отца. Он подарил мне их на восемнадцатый день рожденья, и это, по сути, была единственная семейная реликвия, доставшаяся мне в наследство. С тех пор я их носил постоянно, в том числе и в годы, проведенные во Франции. Они уже давно барахлилис того самого дня, когда немцы попытались снести мне голову фугасным снарядом в битве на Сомме в шестнадцатом году. Меня отбросило взрывной волной, и я каким-то чудом остался невредим. Часам повезло меньшестекло разбилось, а на корпусе осталась вмятина. В свой следующий отпуск я отдал их в ремонт, но, как и многие старые солдаты, они так и не стали прежними. Что-то случилось с механизмом, и поэтому теперь они начинали отставать и показывать неправильное время через двенадцать часов после завода. После войны я показывал их лучшим часовщикам на Хаттон-Гарден. Те, какое-то время с ними провозившись, говорили, что поломка устранена, но через неделю все возвращалось на круги свояс надежностью часового механизма.