С ума сошли, что ли?сказал Широевский, но на него не обратили внимания. Мама из Киева взвалила рюкзак на себя, и они вышли. Метель проглотила их без следа.
Виталик вытирал ноги Эварсель.
Пойдем,сказал он.Там освободилось место. Можно немного поспать...
И снова воцарилась тишина. И в этой тишине падает с небес пропыленный занавес, и на площади вокруг сцены зажигаются фонари.
Действие четвертое
Явление первое
Гуляя с Шурой по Москве, направляясь по поручению Уны в прачечную или просто вынося мусор, Виталик замечал все более отчетливые признаки приближающейся весны.
Сначала это был теплый ветер. Он приносил с собой какие-то странные мысли и сеял в крови беспричинную веселость. Потом снежная перина под ногами намокла, сделалась тяжелой и грязной. Облепив безнадежно текущие сапоги, она хлюпала и пузырилась.
С артиллерийским грохотом рушились ледяные замки, подвешенные к карнизам кверху ногами. Водосточные трубы, поднатужась, выплевывали в ноги прохожим длинные гладкие снаряды, идеально круглые в сечении.
Шура приволок откуда-то целлофановый мешок, набитый ревитом, ундевитом и аскорбиновой кислотой.
Есть горстями в приказном порядке,произнес он.Сугубо.
Обитатели Квартиры ели витамины вяло. Агасфер вообще их не ел. Он тискал отсыпанную порцию в грязненьком кулачке, а потом прятал маленькие желтые горошины под матрас.
Уна тоже предвидела наступление гриппа. Она препоручила Виталику владеть «единой» и следить за порядком, а сама уехала к кому-то погостить. Морозов мрачно помогал ей упаковывать вещи.
Виталик к тому времени уже пописывал для «Вечерки» настроенческие очерки в 200 строк. Очерки приносили ему тысяч восемьдесят в неделю. Вдали сверкала перспектива штатной работы и возможность накопить на новую обувь. Словом, жизнь перестала пугать.
Хозяин появлялся в Квартире набегами. Основное время он проводил у Венского, где и работал, сочиняя какие-то программы.
Квартира, как опустевший «Летучий Голландец», вошла в полосу штиля. Житейские шквалы не колебали ее остова. Такелаж безвольно обвис и перепутался, бессмысленные мачты торчали вкривь и вкось. Из гостей забегали лишь мимохожие фидошники.
Дивные шмыгали носами по своим домам, каждыйнаедине со своей тайной. Виталик общался главным образом с Ложкиным.
Ложкин был «мыслящим вакуумом». Во всяком случае, так его охарактеризовал Хозяин.
Я скажу тебе как дон Хуан дону Хуану,рассуждал Ложкин на лестнице.Перво-наперво нужно извлечь из себя своего внутреннего мертвецаСталина там, Брежнева, еще кого-нибудь...
А ежели его нету?поинтересовался Виталик.
Ты уверен?
Представь себе. Нету, и все. Следуя твоей теории, мне сначала нужно им обзавестись. Это морока!
Да,поразмыслив, соглашается Ложкин.Это неконцептуально.
Антоша Ложкин Виталику нравился, и они скоро сделались приятелями. Болтать с ним было любопытно.
Мировоззрение «безупречного» с Пречистенки представляло собой салат из Кастанеды, Пелевина и дзен-анекдотов. Довольно банальный список ингредиентов, ноТоша Ложкин претворял свои идеи в жизнь. И они у него даже работали. Правда, жил Тоша в мире настолько многомерном, что Виталик быстро от него уставал.
Ложкин не просто шел в гастроном за хлебомон создавал намерение. Распить бутылку портвейна, не родив при этом парочку концепций, было немыслимо для него. В каждом прохожем Ложкин подозревал «спящего» или непрерывно индульгирующего человека. В его неизбывном стремлении свести окружающий мир в монолитную пустоту светилось что-то искреннее. После удушливого бытия «дивных» Ложкин воспринимался как глоток свежего воздуха. Он, не скрываясь, изучал быт и нравы Квартиры, с ленивым любопытством белого туриста в дальних колониях. Он изучал и Виталика. Виталику это было лестно.
Лишенный комплексов и нарочито терпимый, Ложкин, однако, не выносил «дивнюков». В нем пробуждалась ксенофобия.
Вот уж где мертвецов-то в количестве,говорил он.
А если этопопытка обогатить духовный мир?возражал Виталик.
Допустим, устроить у себя внутри филиал вселенской помойкизначит обогатиться. Это, конечно, туфта, но допустим... Но ведь этот подход подразумевает также и некую работу, не так ли? Хотя бы сортировку всего этого хлама. Я же никакой работы не наблюдаю и делаю вывод: они занимаются ерундой. Лицемерят. Притворяются. Ты сам давеча много говорил об этом.
Приятели гуляли по раскисшим тропинкам Покровского-Стрешнева. Барахтаясь в бурой каше, потные от усердия лыжники бросали на них яростные взгляды. Лыжникам предстояло сдавать нормативы.
Структура их общества такая же тухлая, как и у «взрослых людей»,продолжал Ложкин.Только калибр другой. Нет, ты подумай: менестрелыпа А завидует менестрельше Б, потому что Б похвалила знатная тусовщица В. Попробуй сообщи им о том, что так же ведут себя скушные люди в галстуках, эти ненавистные и презренные «цивилы». Сообщи, а потом беги со всех ног: догонятголову оторвут.
Ты прав в частностях, но ведь есть и другие частности. Нельзя под одну гребенку равнять уродцев и творческие натуры.
Все их творчествоиндульгёж чистой воды. Попытка оправдаться. Это в лучшем случае, а в худшемслишком привязано к гениталиям. Слыхал я вчера недурного менестреля на Эгладоре. Ну, песенки. Ну, неплохо. Даже забавно. Где-то даже концептуально. Но надо всем этимогроменный павлиний хвост самца, готового к спариванию.
У меня был знакомый,медленно говорит Виталик,который пытался отравить для меня соловьиное пение. Он вслух трактовал о том, что поющий соловей менее всего думает о двуногом восторженном слушателе без перьев. Для соловья петьто же самое, что для кобеля писать на дерево. Таким образом они помечают территорию.
Ну, и чем дело закончилось?
В лучших традициях дзен я дал ему в ухо. Боюсь только, что сути дзен он не постиг...
Я не ошибусь, предположив, что на заднем плане маячила какая-нибудь юбка?
Виталик промолчал. Он смотрел в небокто-то отпустил на волю лиловый воздушный шарик, и он весело поднимался навстречу гибели в голубой пустоте.
Ты неисправим,сказал Ложкин.
У следующей стайки лыжников на груди и на спине белели полотняные прямоугольники с трафаретными номерами. Спустя некоторое время Виталик увидел сидящего на пеньке физрука. Тот шевелил густыми, как у глухаря, бровями и смотрел на секундомер.
...Романтикаэто хорошо. Даже здорово. Но пойми: все твои попытки осмыслить жизнь в этом ключе похожи на удаление гланд через анус. Можно наловчиться, конечно. Можно блестяще делать эту операцию всю жизнь. Но это смешно... Се редикюль.
Они вышли на берег Химкинского водохранилища. На потемневшем льду возле лунок упрямо мерзли рыбаки. В полынье тосковала утка с синей от холода головой.
А по-моему, это трусостьтак рассуждать,сказал Виталик.А тызайчишка-трусишка. Тебе подобные хорошо знают, как не надо... А как надо? Очень тебе не хочется быть похожим на дураков-родителей, на идиотов-однокурсников, на жлобов-соседей. Талантливое не-деяние, ха-ха. Пойди и утопись. И никаких больше внутренних мертвецовтолько один, наружный. А сколько ошибок ты не совершишь, сколько всего не-сделаешьпросто дух захватывает. Лишний раз даже не покакаешь. Иди!
Иди ты сам! Чего взъелся? Я, может быть, уже думал над этим.
До чего додумался?ехидно спрашивает Виталик.
Ложкин лепит снежок и бросает его в утку. Утка возмущенно бьет крыльями. Рыбакикак изваяния.
Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят...говорит Ложкин.
Виталик думает, что до такого пронзительного звучания Гамлета над обледенелым водохранилищем не допер бы ни Козинцев, ни Бергман, ни Дзефирелли.
И потом, этот вариант всегда под рукой.Ложкин лепит второй снежок. Он падает еще дальше первого.А пока я недостаточно пуст. Туда не стоит тащить столько барахла.
Хватит ерунду молоть. Дай-ка лучше денег в долг,сказал Виталик.
Не видать тебе просветления. Ты же не для себя просишьпо морде видно... Небось умная Уна сбежала с кассой, а тебе Агасфера нечем кормить? Делать тебе нечего. Плюнь ты на этих убогих. Берешь взаймы под свое имя деньги, кормишь тусню, а они об тебя ноги вытирают. Какая сложная форма мазохизма.