По-моему, вся загвоздка в том, что яне эльф,сказал Виталик.Вот скажи, если бы при нашем знакомстве я бы назвался эльфом, у меня были бы шансы?
Сначаланесомненно,поразмыслив, отвечала Эштвен.Но я быстро тебя раскусила бы. Эльфы, понимаешь ли, они...Она нарисовала пальцами в метельном
воздухе нечто тонкое и острое.Они, словом, другие. А у тебя физиономия боксера-неудачника, да и повадки, хм... Вот почему ты так странно одеваешься? Пиджаки, галстуки, шляпа эта дурацкая... Как-то это старомодно...
Сдастся мне, средневековые плащи вышли из моды еще раньше,напомнил Виталик.
Вот видишь, ты не понимаешь. А эльф бы понял, что я имею в виду. Но и этоне главное. Тыаккорд из целых, полных нот. Крепкий, чистый, но какой-то пустой. А эльф состоит из полутонов... Его гармония шире и мелодичнее. Ты не обижен?равнодушно полюбопытствовала она.
Да нет, что ты. Ты ведь не первая говоришь мне об этом.
Ну вот, все-таки обиделся. Я не люблю чувствовать себя виноватой, имей в виду. Но я сказала правду. Эти самые полутона во мнеи есть то, что ты любишь, к чему стремишься. Не потому, что я какая-то особенно хорошая, а потому, что в тебе их нет.
Я мучительно хочу, чтобы во мне были эти волшебные полутона,вздохнул Виталик.Чего я только не предпринимал. И крохотная, но все же надежда жива и теперь. А вдруг у меня получится?
Если получится, я буду рядом,пообещала Эштвен.
С ветки посыпался снегворона перелетела на другое дерево. Где-то вдали уютно урчал автомобильный мотор.
Снег под ногами почти не хрустелбыл как пух. Они стояли уже у самого ее дома. Скамейка у подъезда, со снежным наростом, была похожа на детский гробик.
Постоим минут пять,сказала Эштвен.
Спасибо,отозвался Виталик.
Знаешь, у тебя чудесные стихи. Неужели я достойна таких стихов?
До тебя я никогда никому стихов не посвящал. У меня вообще много лирики, но ее героиняплод моего воображения и больной чувственности.
Виталик чувствовал, что его окончательно понесло, но поделать ничего не мог. Не получалось. К тому же пресловутая больная чувственность навязывала его искренности ту крайнюю степень, при которой человек желает дойти до конца в «сердечной смуте».
...А ты существуешь на самомнадеюсьделе, и стихи стали лучше. Они, конечно, не помогли мне стать эльфом, но мне было приятно их сочинять. Я люблю тебя.
«Сосед», горестно завывая, рвал на себе волосы, Виталик глуповато улыбался. Он так и не узнает, слава Богу, какие комментарии к его стихам отпускает Алхимик, как «дивный братец», паясничая, повторяет отдельные строфы и коверкает рифмы. И как сама Эштвен смеется вместе с ними.
Вообщехорошо многого не знать.
Хорошо провожать по снежной Москве красивую девушку и не знать, что нераспустившийся еще бутон уже объеден червем, что заглох маленький сад, а витражное окно заросло ядовитым плющом. Как хорошо жить и не догадываться, что любовьэто состязание двух мошенников для забавы десятка подонков. Как это прекрасноне знать в конечном итоге о смерти. О той, что предстоит,мгновенной, и о той, что уже пришла, постепенной, которая тихо пожирает тебя, начиная с твоих слов и сновидений.
Эта смерть подхватывает на лету все, что выпадает из твоих уст и что перестает отражаться в твоих зрачках. Пытаясь вернуть пережитое однажды счастье, ты еще не знаешь, что оно мертво,и в уголках твоих губ скапливается меньше горечи.
Эта страшная смерть пьет твои слезы, воруя их у тех, кому они были предназначены. Но когда ты перестаешь ее кормить, попадаешь на зубок к ее сестретой, что мгновенна.
«Если это и есть взросление,думал Виталик,то мне лучше было бы умереть во младенчестве. Какие жуткие вещи начинаешь осмыслять именно тогда, когда не с кем поделиться...»
Он медленно брел домой.
Когда он проходил мимо станции метро, та была уже закрыта до утра. За мутным толстым стеклом, как в аквариуме, вяло шевелился милиционер. Виталик вспомнил, что ему надо бы позвонить Дикой Анастасии. Но у будки таксофона, вцепившись в нее обеими руками, стоялседой и жуткийстарец с фигурой беременной женщины. Метель, силясь оторвать его и унести, только раздувала полы необъятного белого пальто. Взор старца был огненно желт, а по заснеженным плечам его разгуливал, слева направо и обратно, солидный дымчатый кот.
Виталик старца испугался и прошел мимо.
Тишина была кромешная, от нее болели глаза. Барахтаясь в пухлых сугробах, Виталик смотрел в небо и представлял, как огромная подушка распорола себе брюхо о штырь телебашни и извергает из себя обросшие перьями сны.
Ему бы стоило приглядеться повнимательнееон бы увидел, как закругляются края небосклона, и понял бы, что теперь он самвнутри стеклянного шара с метелью. Что кто-то с добрым лицом глядит сверху на то, как сказочной метелью заносит беспомощные одинокие следы на обочине.
На кухне Эварсель шевелила пальцами ног в тазу с горячей водой.
Как прогулялась?спросил Виталик.
О, отлишно,сказала Эварсель.Я быстро убежала от этих идьётов. А потом до полушмерти испугаля какого-то шьтарика.
Старик был с котом?полюбопытствовал Виталик.
О, да. С котом.
Я его видел. Поздравляюон до сих пор не очухался.
Эварсель удовлетворенно рассмеялась.
А где все остальные?спросил Виталик.
Ктогде. А ну ихь к шерту. Идьёты. Подлей-ка мне кипьятку...
В сортир на подгибающихся ногах прошаркал человек в разрисованных джинсах. Он был утомлен.
Ты провожаль Эшьтвен?
Да. Проводил немного.
Биэдный малшик. Оставиль бы ты ету затею. Кругом штолько дьевушек!
Я отнынеплатоник,объявил Виталик.Девушки теперь интересуют меня лишь с эстетической точки зрения. Кстати, какая-то сволочь пронюхала о том, что мы с тобой занимались сексом, и опубликовала этот пикантный фактик. Теперь это носится в воздухе.
О, да. Это я рашьказала. Алхимику и еше кое-кому.
Зачем?Виталик поперхнулся чаем.
Нужьно же им о чьем-то больтать. Тебье разве нье-приятно, што о тебье говорьятон трахаль Эварсель?
Трахать было гораздо приятнее, ты уж поверь.
Эварсель снова смеется.
В ней никогда не было ничего дурного, злого, как, впрочем, не было и доброго. Она состояла из сплошного любопытства, причем распространенного только на личные ощущения. Из любопытства Эварсель отдавалась мужчинам, из любопытства прыгала с парашютом, ходила босая по снегу или по углям. Бог знает, чего бы еще не сотворила она в поисках интересного, но строгая бабушка заставляла ее учиться.
Бесшумно, как лунатик, проходит Агасфер. Он задумчиво дергает запертую сортирную дверь и также задумчиво уходит восвояси.
Явление пятое
В комнатеидиллия. Между лежбищем и швейной машинкой, на полу, спит «дивный братец». Под его синим плащом спит обладательница круглых розовых пяток. На лежбище, как поверженный атлант, возлежит Алхимик. Угнетенно храпит, придавленная бревнами его ног, девушкаиндейский вождь. Шура спит, укрывшись с головой. Агасфер спит, полуоткрыв рот. Бурнин спит между ними, перекрученный, как пружина. Оригинал Широевский спит перпендикулярно. А в самом углу, с блаженной улыбкой на устах, вкушает сон юный МакЛауд. В его руке зажат фанерный кинжал.
Модем поет, как цикада. Хозяин заснул, разметав волосы по клавиатуре.
И посреди этой идиллии дверь в Квартиру с грохотом распахивается.
В прихожей стоит женщина лет сорока в немарком тулупчике. Из-под платка, съехавшего набок, свешивается прядь тусклых волос.
Она бегло оглядела кухню и, не сказав ни слова, прошла в комнату. Спящие зашевелились. Женщина, не теряя целеустремленности, быстро подошла к спящему МакЛауду, отдавив Страннику нос. Широевский заголосил. Алхимик решил, что женщина ему снится,он поднял ногу кверху и громко засмеялся по обыкновению.
Женщина встряхнула МакЛауда за плечо.
Мама? ...ты приехала?.....из Киева?ласково за
бормотал он.
По щеке его текла трогательная слюнка.
Одягайся, сынку,сказала женщина.Пиедем до дому.
И блудный сын из клана МакЛаудов, смущенно улыбаясь, очень быстро оделся. Свой тяжелый рюкзак он выдернул из-под головы Странника.