Сам Широевский опаздывал, но это никого особо не волновало. Наконец он явился, долго и мутно извинялся, затем все поместились на детские стульчики. Широевский раскланялся, длинный, черный... И понес какую-то чепуху о влиянии творчества на личность. Говорил он, от смущения, вяло, мямлил, бормотал под нос, теребил себя за бороду. Три богатыря, слушая его, очень конфузились, а прочиеничего, внимали даже благоговейно. Потом Дима подсел к пианино и начал играть «фантазию» собственного сочинениянекий фарш из звуков, сдобренный минорным звучанием. Одна старуха в первом ряду вдруг принялась вертеть головой и размахивать руками, задевая соседей. Ее никто не останавливалвсе знали, что божий одуван, чуть что, впадает в транс и общается с духами Прекрасного. А какофоническое творение Димы в данном случае послужило катализатором.
Дима сидел за пианино сгорбясь, неловко, как обезьяна. Может быть, в его фантазии и было что-то «свыше», но инструмент гнусно фальшивил, и Шура от этого морщился, словно у него болели зубы. Виталик играл в гляделки с незнакомкой в белом. Ее спутник выдвигал челюсть, как ящик комода, но было видно, что драться он струсит.
Так продолжалось довольно долго. Наконец Широевский закончил, как сказал Бурнин, заниматься пианизмом, и повернул к слушателям свое побледневшее чело.
Сейчас будут стихи,шепнул Морозов.Держите меня!
Стихи Странник читал с подвывом, что сильно их портило,а среди них попадались хорошие. Он ломал руки, как Пьеро, извивался всем телом, и на лбу у него блестели капельки пота. Повествуя о страданиях душевных, Дима страдал физиологически. Публике же кто-то внушил, что это главный критерий искренностии она с восторгом аплодировала. Бурнин сидел осклабившись, выставив вперед свой сизый перебитый нос. И вот, когда со стихами было покончено (Шура сказал потом, что ему показалось, будто у Странника острый приступ аппендицита), Широевский допустил следующую глупость: далее в программе стояло пение им, Димой, под гитарусамая «вкусная» и длинная часть вечера, но несчастный бард решил явить гостеприимство и благородство.
Для начала,произнес он,я хочу пригласить моего старинного товарища, замечательного поэтаБурнина!
Богатыри вздрогнули и, предвкушая нечто, захихикали.
Бурнин, крякнув, выпал на сцену. Он завладел гитарой, взял аккорд, сказал «барахло!» и уселся поудобнее. Бедный Широевский! Он рассчитывал, что Бурнин споет одну песенку. Нудве. Ну, на худой конец, три. И тем самым поддержит Диму. Всегда надежнее, если за твоей спиной стоят другие барды. Мол, нас таких много. Локоть к локтю, спина к спине. И все такое прочее.
О, как он просчитался!..
Бурнин пел три часа, не останавливаясь. Он пел бы и дольше, если бы публика не разбежалась. На окружающих это произвело устрашающее впечатлениекак чайный стакан теплой водки с красным перцем. Даже старушка из первого ряда перестала махать руками. То есть она честно пыталась, но к середине второй песни выпала из транса окончательно и сидела, недоуменно вращая глазами.
Между песнями Бурнин читал стихи Баркова, чем расположил к себе леди лет пятидесяти пяти, всю в красных пятнах. Она тонко улыбалась и игриво подмигивала исполнителю.
Итак,сказал Шура,мы приехали за три маковки и имеем творческий вечер Бурнина, который получили бы и дома на кухне. Занятно.И пожал широкими плечами.
Трусливый конвоир «белой незнакомки» ретировался сам и увел «незнакомку», очевидно, в целях сохранения ее нравственности. Виталик сфокусировал все внимание на девушке Странника, а сам Странник нервно бегал в коридорчике и жестикулировал.
Потом публика, утомленная авторской песней, расползлась. Богатыри оседлали автобус и поехали к вокзалу. На следующей остановке вошли невесть как обогнавшие их Странник и его ученица. Им тоже нужно было в Москву. Виталик хищно улыбнулся и рассыпался перед девушкой, как бес. Он заплатил за ее проезд, он был куртуазен и остроумен, он уже почти добился успеха... Подавленный Широевский смотрел на это рассеянно, а потом вдруг на очередной остановке выскочил и выдернул свою пассию из автобуса, как редиску. Друзья долго смотрели, как он, волоча ее за собой, удирает по сугробам, взбрыкивая ногами, словно лось.
Явление четвертое
Длинно шаркая ногами, к ним на площадку подтянулся снизу юноша, обремененный рюкзаком. Бисерный хайратник и туманный взор изобличали его мгновенно.
Вы не из пятидесятой квартиры?спросил он радостным голосом.
Из пятидесятой,ответил Виталик.
Юноша отступил на шаг, бодро топнул, простер к потолку извилистую длань и громко выкрикнул:
О, Элберет Гилтониэль!
Зиг хайль!в тон ему ответил Бурнин.
Пятилеткув четыре года!произнес Морозов. Юноша попятился, не зная, как реагировать.
Вы, простите, не из эльфов будете?поинтересовался Виталик мягко.
Юноша ожил.
ЯДункан Мак-Лауд из клана Мак-Лаудов,безапелляционно заявил он.
Тогда вам следует пройти на кухню. Там уже имеется беременный хоббит и девушкаиндейский вождь. В ее вигваме живет несколько скво,сообщил Виталик.
Перепуганный юноша, словно боясь пинка под зад, проскочил мимо и вломился в квартиру. Он двигался так, будто шарниры его суставов были скреплены проволокой.
Не дом, а Ноев ковчег,пробормотал Морозов.
Бурнин смеялся и икал.
Первое время Виталик очень смущался, общаясь с подобными юношами и девушками. Казалось ему, что это нелепицавсерьез воображать себя эльфом. Позже Виталику довелось познакомиться с невероятными тварями, монстрами и упырями, каковые, однако, воображали себя людьми. Тут уж не до смущения, тут, знаете ли, страшно делается. Пусть лучше будут эльфы...
Все плотнее становилась занавесь метели. Стекло холодило лоб, и мысли рождались покойные. В том окне, через двор, тоже музыка, гости. Музыки нс слышно, но играет там старенький «бобинник». Звучит нечто старомодноевежливый саксофон под фортепиано и ударники этак интеллигентноп-ссс-п-ссс... И гостьи одеты в кремплен, а гостив вельвет и джинсу с большими квадратными карманами. Стрижки «под Дассена» и «a la Babetta». А на тонконогом столикерислинг, «Солнчев бряг» и какой-то пузатый ликер с кроманьонцем на этикетке. На окнах шелестит елочный дождь. Он рождает острые блики, один из них, отколовшись, застревает в краешке глаза и терзает его, а ты плачешь. Трешь глаз до изнеможения, а потом, выплакав эту маленькую блестящую боль, замечаешь, что успела истлеть «бобинная» лента, и вельвет истлел. «Под Дассена» уже никто не стрижется, и тонконогие столики сгинули с лица земли. Только случайно можно обнаружить в чьем-нибудь «глубокоуважаемом» шкафу пожелтевшее кримпленовое платье, все в огромных синих ромбах, с широким поясом и гигантской пряжкой из пластмассы.
Однажды Виталик подвел к подъездному окну хрупкое ясноглазое существо в берестяном хайратнике.
Что это?спросила она, ласково щурясь.
Это мой шар с метелью внутри,отвечал Виталик.Он очень велик, не уместится на полке, зато его не надо встряхивать...
И они долго смотрели, как кружатся волшебные хлопья и как ложатся они на двор и детскую игрушечную избушку,огромные кукольные снежинки, феи в белых платьях, сами себя очаровавшие... Как это было прекрасно и как давно!
А вечер тем временем разгорался и гас, пульсировал, вскипал и опадал, как пена.
Переведи меня через майдан,властно требовала Уна. Ей не подпевали. Пела она хорошо.
Однако они добрались уже до авторской песни,подумалось Виталику. При желании они прекрасно обходятся без негоим весело и хорошо, а в подъезде у немытого окна стоит лишний человек, нелепый и смешной.
Это только в добреньких сказочках мы в ответе за тех, кого приручили,сказал «сосед».Ты в безнадежном положении...
Теперь пройду и даже не узна! аю...пела Уна.
Ты совсем расклеился,сказал «сосед».Но это непозволительная роскошь. Иди и продолжай свою игру. Предоставь истерики Агасферу. Он-то, по крайней мере, может вернуться обратно в Пермь. Куда денешься? Иди и играй.
«Казаться улыбчивым и простым
Самое высшее в мире искусство...»
вспомнил Виталик.