Штурмовики рассыпались между заключенными.
В эту минуту из канцелярии вышли в шляпах и дождевиках, е портфелями под мышкой, следователи Овер-камп и Фишер; их сопровождал ординарец с чемоданами. Деятельность Оверкампа в Вестгофене заканчивалась. Охота за Гейслером уже не требовала его присутствия.
Два коротких приказания – и порядок был водворен, а упавшего и того, кого он толкнул, утащили. Не глядя ни вправо, ни влево, следователи направились в комендантский барак. Они шествовали между крестами и передним рядом заключенных, видимо не замечая, что вдоль этой улицы, по которой они идут, тянутся весьма своеобразные фасады. Зато нагруженный чемоданами ординарец, которого они оставили у дверей, разглядывал все с большим интересом. Вскоре оба следователя вышли и продолжали свой путь. Взгляд Оверкампа наконец скользнул по деревьям. Его глаза встретились с глазами Валлау. Оверкамп едва заметно смутился. В его лице появилось новое выражение – он узнал Валлау и как будто хотел сказать «сожалею» или «сам виноват». Может быть, в его взгляде мелькнул даже оттенок уважения.
Оверкамп знал, что, как только он уедет из лагеря, эти четверо умрут. Их могут оставить в живых разве только до поимки седьмого – если, разумеется, не случится чего-нибудь «по оплошности» или «под горячую руку».
На «площадку для танцев» донесся шум мотора. У всех точно сердце оборвалось. Из четверых привязанных людей разве только Валлау был в состоянии отчетливо осознать, что теперь им всем конец. Но что с Георгом? Его поймали? Везут сюда?
– Валлау первый на очереди, – сказал Фишер.
Оверкамп кивнул. Он знал Фишера с давних пор. Оба они были заядлыми шовинистами, их грудь украшало множество военных орденов. При новом режиме им тоже не раз приходилось работать вместе. Оверкамп, как профессионал, привык пользоваться обычными полицейскими методами, и допросы с пристрастием были для него такой же работой, как и всякая другая. Они не забавляли его. Людей, которых ему приходилось преследовать, он считал врагами порядка, в том смысле, в каком он сам понимал это слово. Так же и эти люди были для него врагами того порядка, который он считал порядком. Тут все было ясно. Неясность начиналась тогда, когда он задумывался, на кого, собственно, он работает.
Оверкамп оторвался от мыслей о Вестгофене. Остается поймать Гейслера. Он посмотрел на часы. Через час десять минут их ждут во Франкфурте. Из-за тумана машина делала всего-навсего сорок километров в час. Оверкамп протер окно. При свете фонаря он заметил что-то на окраине деревни.
– Эй! Стой! – закричал он вдруг. – Вылезайте-ка, Фишер! Вы уже пили молодое вино в этом году?
Когда они вылезли из машины в густой туман, на прохладную и пустынную дорогу, с их плеч тоже свалился груз работы и то напряжение, о котором теперь не хотелось вспоминать. Они вошли в ту харчевню, где Меттенгеймер в свое время поджидал Элли, вдруг получившую разрешение на свиданье, которого она вовсе не желала.
Когда Пауль вернулся домой с работы, Георг понял все и без слов. На лице Редера было написано совершенно ясно, к чему привели его поиски пристанища для друга.
Лизель ждала, что ее лапшевник похвалят. Но вместо ахов и охов мужчины равнодушно жевали его, словно это была капуста.
– Ты болен? – спросила она Пауля.
– Болен? Ах да, мне не повезло.
Он показал ей ожог на руке. Лизель почти обрадовалась, узнав причину этого пренебрежения к ее лапшевнику. Осмотрев руку – она с детства привыкла к тому, что мужчины получают увечья на производстве, – Лизель принесла баночку с какой-то мазью. Вдруг Георг сказал:
– Перевязка мне ни к чему. Раз уж ты за доктора, дай-ка мне кусочек пластыря.