На «площадку для танцев» волокли Бейтлера, первого из пойманных беглецов.
Последнюю часть пути, мимо еще не успевших разойтись эсэсовцев, Бейтлер проехал по земле. Не на коленях, а боком, вероятно от пинка, который перевернул его лицом вверх. Когда он подкатился под ноги Бунзену, тот наконец понял, что было странного в этом лице. Оно смеялось. Этого человека, лежавшего перед ним в окровавленных лохмотьях – кровь текла у него из ушей, – сводило судорогой беззвучного смеха, так что обнажились крупные влажные зубы.
Бунзен перевел взгляд с этого лица на лицо Фаренберга. Фаренберг смотрел вниз на Бейтлера. Его губы тоже растянулись, зубы оскалились. Бунзен знал своего начальника и знал, что теперь последует. Его юношеские черты изменились, как они менялись всегда в такие минуты: ноздри расширились, уголки рта задергались, все лицо, которое природа одарила сходством с Зигфридом или с архангелом в светлой броне, чудовищно исказилось.
Однако ничего не произошло.
В ворота лагеря вошли следователи Оверкамп и Фишер. Они остановились возле группы Бунзен – Фаренберг – Циллиг, сразу поняли, в чем дело, что-то торопливо друг другу сказали. Затем Оверкамп, ни к кому в отдельности не обращаясь, проговорил совсем тихо, но голосом, сдавленным от ярости и от усилий сдержать ее:
– Так это называется у вас – водворить обратно? Поздравляю. Теперь вам остается одно – поскорее вызвать врачей-специалистов, чтобы они этому субъекту как-нибудь подштопали почки, кишки и уши, а то мы и допросить-то его не сможем! Умники! Умники! Поздравляю!
V
Туман поднялся уже так высоко, что лежал над деревьями и домами, словно пушистое небо. И солнце, мглистое, точно лампа в кисейном чехле, висело над ухабистой деревенской улицей Вестгофена.
Только бы туман еще подержался, думали одни, не то солнце засушит виноградники перед самым сбором винограда. Только бы туман поскорее рассеялся, думали другие, ведь винограду еще чуть-чуть дозреть осталось.
Однако такие заботы в самом Вестгофене были у немногих. Жители этой деревни были не виноградарями, а огуречниками. В стороне от шоссе на Либахерау стоял уксусный завод Франка. За широкой канавой до самой заводской дороги тянулись огуречные поля. «Виноградный уксус и горчица, Маттиас Франк и сыновья». Вал-лау советовал Георгу запомнить эту вывеску. Когда он выберется из камыша, ему придется проползти десять метров без прикрытия, а затем по канаве, по ее левому рукаву, который тянется вдоль поля.
Раздвинув камыш, он высунул голову: туман уже поднялся так высоко, что открылась группа деревьев за уксусным заводом; солнце было у Георга за спиной, и эта группа деревьев запылала, словно вспыхнув собственным огнем. Сколько времени он уже ползет? Его одежда осклизла, как и земля вокруг. Останься он здесь лежать, никто его не найдет. Никакого шуму вокруг него не поднимется, только карканье да шелест крыльев. Потерпеть еще две-три недельки, и то, что от него останется, просто покроет кора мерзлого снега. Видишь, Валлау, до чего легко сорвать твой премудрый план! Ведь Валлау и не подозревал, каким свинцовым окажется это тело, которое приходится волочить по открытому месту, как будто волочишь за собой всю трясину. Со стороны Либахерау донесся свист. Ответный свист раздался так угрожающе близко, что Георг припал к земле. Ползи вперед, советовал ему Валлау, который пережил и войну, и русские бои, и бои в Средней Германии, и вообще все, что только можно пережить на свете. Ползи вперед, Георг, и не вздумай вообразить, что тебя обнаружили. Многие только оттого и попадаются, что вдруг вообразят, будто их обнаружили, и тут же наделают каких-нибудь глупостей. Из-за края канавы Георг выглянул между увядшими кустами на дорогу.