— Та самая леди Роксана, о которой ты мне прожужжала все уши? Ах, это прелестнейшая история и миледи, наверное, будет интересно ее послушать!
Делать нечего, мне пришлось присоединиться к просьбам капитанши, меж тем как за одно упоминание ненавистного имени Роксана я от души желала бы отправить рассказчицу на небо или в преисподнюю — для меня это было все едино, лишь бы избавиться от девчонки и ее истории: ибо когда та принялась описывать мой турецкий наряд, сметливая и проницательная квакерша, при всем ее ко мне доброжелательстве, представляла для меня большую опасность, нежели эта безмозглая девчонка. Нечего говорить, если бы я в свое время посвятила квакершу в историю моей жизни, я бы скорее решила довериться ей, чем девчонке; больше того, с ней я себя чувствовала бы совершенно спокойно.
Так или иначе, а длинный язык моей девицы держал меня в постоянном трепете, а когда капитанша упомянула имя Роксана, душа моя и вовсе ушла в пятки. Не знаю, выдала ли я себя — ведь своего лица не видишь, — но только сердце у меня забилось так, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, и я боялась, что лопну от душившей меня ярости. Словом, я была в молчаливом неистовстве и все мои силы ушли на то, чтобы не дать ему выйти наружу. Никогда-то еще не доводилось мне с таким трудом себя перебарывать! У меня не было отдушины, некому было открыться или поплакаться, не было возможности дать своему чувству какой-то выход; покинуть комнату я не смела, ибо, не зная, о чем девчонка рассказывала, а о чем умолчала в мое отсутствие, я бы пребывала в постоянной тревоге; одним словом, мне пришлось выслушать историю Роксаны, иначе говоря, собственную историю, пребывая при этом в неизвестности, лукавит рассказчица или нет, правда ли, что она не знает, кто я, или прикидывается простушкой; короче говоря, выведут меня на чистую воду или нет?
Она начала рассказывать в общих чертах, где жила Роксана, каков был дом ее, сколь славные у нее бывали гости; как они проводили у нее ночи напролет, играя в карты и танцуя, какою роскошью была окружена ее госпожа и сколь изрядное жалование получала у нее старшая прислуга; что до нее самой, сказала она, то она работала не в большом доме, а на кухне и получала немного, если не считать одного вечера, когда на всю прислугу было пожаловано двадцать гиней, из которых на ее долю пришлось две с половиною.
Затем она рассказала, сколько всего было слуг и как между ними распределялись обязанности; впрочем, сказала она, там имелась некая госпожа Эми, которая возглавляла всю прислугу и, будучи в особом фаворе у миледи, получала от нее особенно большое жалование. Было ли «Эми» фамилией или именем фаворитки, она точно сказать не может, но полагает, что это вернее всего ее фамилия; говорили, что однажды, в тот самый день, когда остальные слуги поделили между собой двадцать гиней, миссис Эми было пожаловано шестьдесят золотых.
Тут я перебила рассказчицу, заметив, что это изрядная сумма.
— Да ведь для служанки, — сказала я, — это целое состояние!
— Помилуйте, сударыня, — возразила моя дочь, — это капля по сравнению с тем, что она получила впоследствии; мы, остальные слуги, от души ее за это ненавидели; иначе говоря, злились, что такая доля выпала ей, а не нам.
— В таком случае, — сказала я, — у нее было довольно денег, чтобы заполучить себе хорошего мужа и устроить свою жизнь, если только у нее хватило на это ума.
— О да, сударыня, — сказала моя дочь. — Говорят, у нее одних сбережений было больше 500 фунтов; впрочем, госпожа Эми, должно быть. понимала, что с такой репутацией, как у нее, необходимо иметь большое приданое.
— Вот как, — сказала я. — Ну, тогда другое дело.
— Не знаю, сударыня, точно, нет ли, — продолжала она, — но поговаривали, будто некий молодой баронет не на шутку за нею приволакивался.
— Какова же ее дальнейшая судьба? — спросила я.