К этой поре, если бы только в душе моей шевельнулось малейшее желание отступиться от моей неправедной жизни, у меня к тому были все возможности, ибо общее всем развратницам побуждение, а именно: деньги для меня уже не играло никакой роли, и даже жадность моя к ним была полностью утолена; ибо, считая сбережения, сделанные мною благодаря тому, что я не трогала процентов, кои, как я уже сказывала, наросли на мои 14000 фунтов, а также весьма щедрые подарки, сделанные мне одной лишь любезности ради в пору моих блистательных балов-маскарадов, длившуюся около двух лет, и, сверх того, мои доходы за три года самого великолепного затворничества (как я именовала эту эпоху своей жизни), какое когда доводилось испытать женщине, я полностью удвоила свое состояние и теперь у меня на руках было около 5 000 фунтов наличными, и это помимо серебряной утвари и драгоценных камней, подаренных мне, либо купленных мною, дабы блистать на моих вечерах.
Словом, к этому времени я обладала состоянием, в тридцать пять тысяч фунтов, и поскольку я умудрялась не проживать своего основного капитала, откладывала в год не меньше 2000 фунтов одними процентами. Итак, к концу поры, что я именую своим затворничеством, — скопив кругленькую сумму, я вновь явилась перед публикой, однако на этот раз я походила на старую серебряную утварь, что хранилась несколько лет в чулане, и выходит почерневшей и утратившей былой свой блеск. Словом, я вышла несколько пооблиняв, подобно брошенной любовнице, каковою, собственно, и являлась. Впрочем, несмотря на то, что я несколько раздобрела и к тому же была четырьмя годами старше, я все еще могла почитаться красавицей.
Я сохранила живость характера, всегда была весела и благодушна в обществе и, если верить льстивым заверениям людей, меня окружавших, по-прежнему покоряла сердца; в таком-то состоянии я вновь явилась на сцене, и хоть уже не пользовалась таким успехом, как прежде (к чему я и не стремилась, зная, что это невозможно), я и теперь не испытывала недостатка в обществе, и притом в самом отборном — я имею в виду знатных посетителей, которые частенько ко мне наведывались; у меня по-прежнему бывали веселые сборища и карты, и я развлекала своих гостей как только умела.
Никто не предъявлял мне притязаний известного рода, зная понаслышке о моем исключительном богатстве и полагая, что оно ставит меня выше унизительного положения содержанки, а, следовательно, о моей доступности не могло быть речи.
Наконец, однако, некий джентльмен знатного рода и (что в моих глазах имело не меньше значения) чрезвычайно состоятельный, отважился предпринять на меня атаку. Начал он с пространного вступления касательно моего богатства. «Вот простак, — подумала я, взвешивая про себя предложение этого милорда. — И ты еще мнишь, будто на свете сыщется женщина, которая, согласившись унизиться до блуда, почтет ниже своего достоинства принять соответствующее вознаграждение. Ну, нет, милорд, коли вы чего от меня и добьетесь, то это вам будет тем дороже стоить, поскольку вы не посмеете предложить ничтожную сумму женщине, имеющей 2000 фунтов годового доходу».
Итак, после долгих разглагольствований о сем предмете, заверяя меня, что не преследует каких-либо корыстных целей, не покушается на мое богатство и не намерен меня ограбить (чего, к слову сказать, я нимало не боялась, ибо я слишком много внимания уделяла своим денежкам, чтобы расстаться таким путем хотя бы с малой долей их), он принялся рассуждать о любви, предмете, столь для меня смехотворном, когда он не соединен с главным, то есть с деньгами, что у меня едва хватило терпения выслушать его до конца.
Я, впрочем, держалась с ним любезно и дала понять, что в состоянии выслушать гнусное предложение, не оскорбляясь, но что вместе с тем завоевать меня не такое легкое дело. Долгое время он приходил ко мне в качестве искателя, словом, ухаживал за мною не менее прилежно и внимательно, чем если бы речь шла о законном браке. Он сделал мне несколько ценных подарков, которые я, изрядно поломавшись для порядка, в конце концов принимала.
Мало-помалу я стала дозволять ему и некоторые другие вольности, так что, когда он, наконец, любезно предложил положить мне определенное содержание, говоря, что, хоть я и богата, это все же не освобождает его от обязанности вознаградить милости, коими я благоволю его удостоить, и что, если мне суждено ему принадлежать, я не должна проживать собственные деньги; за ценой же, заключил он, он не постоит.