В то время как мой сосед тер глаза послюнявленным пальцем, я под столом чистил спичкой ногти.
Еще не все лампочки были зажжены. Впечатление, как в кинематографе, когда пришел слишком рано. У клиентов был вид, будто сюда их привели насильно. Руки в карманах. Красные уши блестели, как носы. Потертая саржа проступала на молескине банкеток.
Фонограф остановился.
Один клиент, надув рот, стал имитировать его звук. Это не должно было быть трудно, поскольку я знал многих, кто так умеют.
Наконец появились женщины. Я их пересчитал. Числом их было семь.
Короткие платья издавали тот запах греха и нищеты, которым пахнут усыпанные блестками и мишурой одеяния восковых монстров, выставляемых в маленьких музеях на ярмарках.
Бледный грим и блеск кукол из глазированного картона. Перстни, в линию на пальцах, сверкали.
Когда одна из этих девушек легкого поведения была сама по себе, ее ноги казались красивыми, но как только она смешивалась со своими компаньонками, недостатки их бросались в глаза, уж и не знаю, чем это рационально объяснить.
Одна женщина села рядом с нами и, смеясь, откинулась на банкетку. У нее были желтые зубы, которые, из-за белизны ее лица, казались еще желтее. Глаза были подчеркнуты, как старый циферблат. Запах духов, который она издавала, чувствовался сильнее, когда она двигалась.
Племяш смотрел на нее с восхищением. Он совершенно изменился. Он болтал, смеялся и больше совсем не замечал меня.
Внезапно женщина поднялась и, взяв моряка под руку, увела его.
Я остался один. На столе было три стакана и две бутылки.
Я заплатил за все это и вышел с душой, полной горечи.
Я бы сделал все для Племяша. Я его полюбил – его, более слабого, чем я.
Я дал ему десять франков: вместо того, чтобы сохранить их на еду, он предпочел развлечься. Сейчас, быть может, его нет в живых, утопился. А если бы слушался меня, если бы меня полюбил, если бы не насмехался надо мной, мы были б счастливы.
В тот день я бы тоже с удовольствием пошел за женщиной. Я этого не сделал, потому что хотел снять ему комнату.
Он не понял, что в моем сердце сокровища нежности. Предпочел удовлетворить свое желание.
Делаешь добро, а тебя благодарят вот так.
Неужели так трудно понять друг друга на этой земле?
ГОСПОДИН ЛАКАЗ
I
Вокзалы дают мне возможность заглянуть в мир, который я не знаю. Атмосфера, которая их окутывает, более тонкая.
Я люблю вокзалы, Лионский в особенности. Квадратная башня, которая высится над ним, заставляет меня думать, несомненно, потому, что она новая, о памятниках германских городов, которые я наблюдал из вагонов для перевозки скота, когда был солдатом.
Я люблю вокзалы потому, что они живут и днем, и ночью. Если я не сплю, я себя чувствую менее одиноким.
Вокзалы открывают мне частную жизнь богатых людей. На улице богатые похожи на всех прочих. Когда они уезжают из Парижа, я слышу, как они говорят, смеются, отдают приказы. Вижу, как они расстаются. Это мне интересно, мне, бедному, без друзей, без багажа.
Догадываешься, что эти путешественники не хотели бы быть на месте кого-то, кто, как я, глазеет на них, отъезжающих.
Высокие девушки ждут, когда зарегистрируют их дорожные сундуки. Они красивы. Я изучаю их, спрашивая себя, были бы они так же красивы, переодетые в работниц.
Я люблю Лионский вокзал, потому что позади него Сена с ее берегами, со стрелами подъемных кранов, которые вращаются в небе, с баржами, неподвижными, как острова, с дымами, которые в небе перестают подниматься.
Однажды, не зная, чем занять время, я решил провести несколько часов на Лионском вокзале. Двери без замочных скважин колотили воздух. Ноги скользили по стеклянным плитам, как в сосновом лесу. Издания клеились к влажным стеклам киоска. Сквозняки мешали людям раскрывать газеты.