По слухам, полиция за неделю двоих-троих, да вылавливает. Крючок под челюсть, и пиши, пропало. Это у них прием такой, чтоб наверняка. Ломают шею сразу, рывком, если не доломалиногой придержат, и доламывают.
Хорошо, что указатели большие, красные, да еще и подсвеченныене перепутаешь. Вон, кстати, один торчитзначит, лучше повернуть в переулок на другой стороне дороги, а то, неровен час, «водолазы» вылезут. Ну их к шуту. «Водолазов» Кили боялся с детства. У него для того было много причин.
* * *
«Водолазы» так называли регулярную полицию. Называли из-за шлемов с откидным стеклом, и костюмов, сверху покрытых броней с множеством сочленений. Как хитиновый панцирь у тараканов, думал Кили. Тараканов он боялся до омерзения, и это была ужасная беда, потому что тараканы были почти везде, потому что они и есть везде, где тепло и грязно.
А грязно тоже было везде.
Кили и забыл уже почти, что бываетчисто. Нет, он помнил, что, когда они семьей, с мамой и отцами, жили в Москве, там было чисто. Квартиру помнил, не очень большую, но опрятную и милую, маму помнил, отцов помнил, которые и в нем, и в маме души не чаяли; какую-то тихую гордость даже помнил, потому что семья его и в самом деле была хорошая, умная, достойная, дружная. Только вот была она недолгомосковское житье закончилось для Кили, когда ему стукнуло девять. Сорок лет назад это было. Поэтому если Кили что и помнил, то весьма и весьма смутно. Скорее ощущения, чем полноценные воспоминания. Обрывки и кусочки.
Сначала старшего отца забралион был чистой крови, и младший отец с мамой всё никак не могли понять, почему так вышло. Потом младшего отца увезлии неделю, или больше, мама и Кили сидели, что называется, на чемоданах, ждали, когда и за ними придут. Пришли. Еще бы не пришли! Но странно как-то пришли. Разрешили вещи взять, пару сумок; одеться разрешили в зимнее. Хорошо, что кошку мама успела отнести соседям, уговорила, чтобы оставиливсе деньги, как потом выяснилось, она отдала, чтобы сохранили жизнь соседи их любимой черной Басеньке, все, до последней копейки им самим мама ничего не оставила. И зря. Потому что тем, у кого деньги были, пришлось пусть и немного, но всё же лучше. А они
Сперва им зачем-то обрили головы, а потом трое суток они сидели в холодном бараке, по крыше которого колотил осенний затяжной дождь, и ждали. Чего ждалине знали сами. Те, у кого деньги были, ждали не в бараках, а в гостиницах. В переполненных, но это было всё же лучше, чем барак.
Как выяснилось, ждали они эшелона, отправки, и тут Кили с мамой повезло: не смотря на отсутствие денег. Потому что Кили не было десяти, а женщин с детьми сажали не в теплушки, а в старые плацкартные вагоны. Ну, как сажали. На мать с ребенком полагалась одна полка, и им снова повезло, потому что полка досталась нижняя. И не боковая. Весь вагон был забит такими же бритыми, ничего не понимающими женщинами и плачущими детьми. И только в вагоне прозвучало впервые слово «эпидемия». Эпидемия, эпидемия, перешептывались женщины, знаете, знаете никто ничего не знал. Но два раза в сутки по вагону проходили «водолазы», проверяли всем головы, бесцеремонно вытаскивая в узкий коридор тех, кто вызывал хоть малейшее сомнение.
На второй день стало понятно, что именно они ищути в вагоне началась настоящая паника, потому что искали «водолазы», как выяснилось, крошечное, вроде бы неприметное пятнышко светло-коричневого цвета на темени. А если находили
Первого зараженного обнаружили на третьи сутки, и тогда стало понятно, почему состав, считай, почти не двигается. «Водолазы» ждали, когда эпидемия станет проявляться. Обнаруженным стал мальчик немногим младше самого Кили, и сцена, которая разыгралась в вагоне, до сих пор стояла у него перед глазамипотому что такое забыть невозможно. Мать орала, рыдала, цеплялась за своего ребенка, а его буквально выдирали из ее рук «водолазы». И выдрали. И ударом приклада сшибли мать, отбрасывая с дороги. И вышвырнули мальчишку из вагона. И тут же захлопнули дверь.
А поезд остался стоять
Этот мальчик (Кили видел его из окна) сначала бродил подле вагона, стучался в дверь, пытался что-то кричать. Это продолжалось почти часначало темнеть, пошел снег, сначала редкий, слабый, но постепенно снегопад стал усиливаться. Кили, сидя в теплом вагоне рядом с мамой, украдкой смотрел в окно. На этого мальчика.
И увидел. Увидел то, что потом видел множество раз, но первый раз, он самый острый, так всегда бывает, со всеми, или почти со всеми.
Мальчик, до этого вроде бы совершенно нормальный, вдруг упал в снегчерная фигурка на белом фоне насыпи. Упал, и начал странно двигать ногами, словно пытался бежать лёжа. Или ехать на велосипедемного позже Кили узнал, что «водолазы» эту последнюю судорогу так и называют, «велосипед». Он дергался так довольно долго, потом вдруг взметнулся над насыпью, словно хотел последним усилием перевернуться на грудь, и перевернулся, и упал, и затихтеперь уж навсегда. Он упал совсем близко от их окна, и Кили в еще не наступившей темноте вдруг заметил, что на бритой макушке мальчика происходит какое-то движение. Слабое, размеренноесловно из головы что-то толкалось наружу. От ужаса язык у него тогда словно прилип к гортани, и он, онемев, продолжал смотреть, как кожа на голове мальчика лопается, а из макушки выдвигается что-то, омерзительное, блестящее, склизкое Это что-то выдвигалось, выдвигалось, и через какое-то время стало казаться, что из головы мальчика торчит длинная острая палка с утолщением на конце.
Не он один, конечно, смотрел на этокогда Кили словно очнулся, в вагоне кричали. Кричали женщиныно если раньше они кричали от негодования, то теперь они вопили от ужаса. Кого-то уже тащили в коридор, кому-то ощупывали макушку, кто-то вопил «мама, я об полку ударился, мама, не надо, мама!». Кили тогда забился в самый дальний угол их с мамой полки, а мама закрыла его собой, обняла, и так, обнявшись, они сидели, кажется, бесконечно
Потом поезд еще несколько дней тащился по снежной равнине, останавливаясь на каждом пустом перегонеи вокруг торчали из-под снега такие же палки. Длинные, почти в руку, с утолщениями на концах.
Их поезд был не первым.
Отнюдь не первым.
Но когда тебе девять лет, ты мало задаешься подобными вопросами.
* * *
Человеческая часть города осталась позади, сейчас Кили брел по той части, в которой прожил всю сознательную жизньв этой части жили и чистокровные, и такие, как он сам. Люди тоже тут встречались, но мало. В основном они приезжали сюда либо по делам, либо по работе. Или для развлечений, весьма специфических, в человеческой части города недоступных.
Холодно, думал Кили, бредя по улице. Холодно, холодно, холодно. Наконец, не выдержав, он приметил, что в одном из бараков, больших, общих, приоткрыта дверь. Эх, была, ни была! Озираясь, Кили добрел до барака, и проскользнул внутрь. Там, о чудо, тоже никого не было, зато в обшарпанном подъезде обнаружилась горячая батарея, когда-то покрашенная в зеленый цвет, облупившаяся и грязнаяКили тут же прижал к ней иззябшие ладони и долго стоял, наслаждаясь теплом, растекавшимся по телу. Слегка отогревшись, он пошарил за батареей, и нашел то, что рассчитывал найти: забычкованную сигарету. Спички, конечно, у него имелись свои. Закурил, и даже зажмурился от удовольствия. Сигарета была свежая, не лежалая, дым пах приятно жалко только, что совсем короткая сигарета, но ничего, лучше так, чем никак. Тем более что курение притупляет чувство голода, да и тошнит поменьше, если покуришь. Кили стоял, прижавшись спиной к теплой батарее, и вспоминалвсё равно делать ему было совершенно нечего.
Когда их с мамой привезли сюда, в Дно, их отправили тоже в бараквпрочем, за всю свою последующую жизнь Кили видел либо бараки, либо прислужьи каморки, типа той, в которой прожил последние два года. Тот барак, в который они тогда попали, был поделен на комнаты, по двадцать душ в каждой, и в нем было относительно тепло. Именно что относительнопечки стояли через комнату, и в комнате, где оказался Кили с матерью, печки не было. Двери постоянно держали открытыми, а если кто закрывал, доходило и до драк, потому что если дверь закрыть, то замерзнут все.
Первый месяц им запрещалось выходить на улицу, и месяц этот запомнился Кили, как месяц страха и томительного ожиданиячто же дальше? Он маялся, другие маялись только мама не маялась. Мама вязала. Как она сумела прихватить из дома несколько мотков красной шерсти, Кили так и не понял, но мама сидела, и вязалакогда у нее не было работы по бараку или по кухне.