Вы решили отойти от своих правил и исцелить его? удивился Вильгельм.
Нет. Но мне дозволено и даже вменяется в обязанность воодушевлять смертных. Ги ничего не узнает, но, если он пребывает в унынии, оно по моему слову отступит, а надежда укрепится. Вы проводите меня к нему?
Благодаря исключительному статусу, Ги де Шолиак жил и работал в папском дворце, занимая почти целое крыло. Азирафель и Вильгельм шли хорошо знакомой дорогой, невольно стараясь держаться ближе друг к другу. Авиньон превратился в город мертвых, и живые чувствовали себя на его улицах, как на одном бесконечном кладбище.
Не удивительно, что вскоре оба услышали погребальный гимн Dies irae, распеваемый нестройным хором мужских и женских голосов. А затем к заунывному песнопению добавились новые звуки: тонкий резкий свист, какой производят взлетающие плети.
Они надеются истязанием плоти спасти душу и вымолить избавление, заметил Вильгельм, болезненно морщась.
О ком вы говорите?
О флагеллантах. Кстати, как Небеса относятся к подвижничеству?
В общем, с пониманием Азирафель замялся. Для обретения благодати существует множество путей.
И умерщвление плотидалеко не самый короткий и прямой, заключил Вильгельм.
Ангел кивнул. Ему были хорошо знакомы все эти бичующиеся, верижники, столпники, фанатичные постники, добровольные скопцы, иссохшие «невесты Христовы» и многие, многие другие, кто в своем всепоглощающем стремлении к святости был так же далек от нее, как последний обжора и распутник. Азирафель даже подозревал, что тут не обошлось без козней Сатаны, ведь кому еще может понадобиться, чтобы смертные столь яростно разрушали собственные тела, созданные, как известно, по образу и подобию Кроули клялся, что Ад тут не при чем, и Азирафель в конце концов вынужден был с ним согласиться: стремление сделать свою короткую трудную жизнь еще короче и труднейисключительно человеческое свойство.
Процессия заняла всю улицу. Какое-то время Вильгельм и Азирафель шли позади нее, собираясь свернуть в первый же подходящий переулок, но, как назло, все они вели в противоположную от замка сторону.
Я ошибся. Тут не гордыня, а отчаяние, проговорил францисканец. Посмотрите, впереди и чуть справа, крупный, слегка сутулый мужчина, это зажиточный купец, еще недавно он не пропускал ни одной службы в нашей церкви А вон тот, приземистый, лысыйпоставщик лучшего пергамента. Трактирщик, хлебник, мясник их жены, вдовы Все они пытаются в исступлении обрести надежду, потому что нигде больше ее не осталось. Скажи, ангел, они правы?
Такие вопросы бьют больнее плети, не сразу ответил тот. Не мне просить о снисхождении, но, пожалуйста
Но Вильгельм уже не слушал его. Он заметил еще кого-то в толпе, помрачнел сильнее прежнего и принялся энергично пробираться вперед.
Что случилось? тревога человека тут же передалась эфирному существу.
Так я и знал, процедил сквозь зубы Вильгельм, решительно прокладывая себе дорогу. Поистине у доминиканцев собачий нюх на беды простецов.
Впереди уже показался перекресток, где можно было бы покинуть тягостное шествие, но вдруг оно остановилось. Кто-то визгливо прокричал насчет чьей-то лжи, Вильгельм прибавил шагу, пробиваясь туда, откуда, не умолкая, доносились обвиняющие вопли. Азирафель, машинально извиняясь, последовал за ним. Краем глаза заметил высокую фигуру в оранжевом, и еще успел подумать, что подобное пристрастие к ярким цветам добром не кончится, когда волна чужой болезненной злобы вдруг хлестнула в лицо, разом выбила все мысли, заставила сдавленно охнуть.
Костлявая мегера бесновалась в середине круга, образованном молельщиками и добровольными стражами старого еврея. За ней снисходительно наблюдал монах в бело-черных одеждах. Именно к нему стремился Вильгельм с какой-то не свойственной ему свирепой радостью.
Приветствую тебя, брат Фома, почтительно проговорил он. Позволь узнать, что побудило тебя и всех этих добрых горожан выйти на улицу в столь тяжкое время?
Фома смерил его презрительным взглядом. Они с Вильгельмом оказались одного роста и были во многом схожи, как свойственно людям одного рода занятий. Тонкое и, пожалуй, даже красивое лицо Фомы портила брезгливая складка в углах тонких губ. Он был еще не стар и держался весьма уверенно.
Это время как нельзя лучше подходит для покаяния и молитвы, брат Вильгельм.
Азирафель отметил, что Вильгельм задал вопрос на местном наречии, тогда как Фома чеканил слова на безупречной латыни.
Но лекари советуют не собираться в толпу, потому что болезнь может перекинуться от одного человека другому
Растрепанная оборванка, уже раскрывшая было рот, чтобы разразиться новыми проклятиями, не издала ни звука, и с вызовом уставилась на Вильгельма. Азирафель, с трудом оправившись от ее напористой злобности, переводил взгляд с одного исхудавшего лица на другое. Кроули, незаметно придвинувшись ближе, тоже приготовился следить за словесной дуэлью. В том, что она состоится, сомневаться не приходилось.
Лекарей заботит лишь смертная плоть, я же веду к спасению их бессмертные души, доминиканец счел необходимым сказать это по-французски, но продолжил уже на языке богослужений: Узнаю францисканца по его заботе о телесном. Как там у вас говорят: возлюбленный братец тело?
Да, Святой Франциск называл тело человека «братом», а болезни его сестрами, парировал Вильгельм, по-прежнему изъясняясь доступно для горожан, но он также говорил, что Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими. Однако блаженный Гумберт Романский также советовал братьям не отказываться от гигиены и беречься истощения сил физических. Выходит, и доминиканцы не чуждались телесности?
Телососуд греха! С этим не спорил и ваш Франциск, отрезал Фома. Он оставил латынь, заметив, что толпа, поначалу бывшая полностью на его стороне, начинает прислушиваться к Вильгельму. И трижды грешен тот, кто в час гнева Господня печется о спасении плоти! Горе тебе, Авиньон, ибо ныне не Рим, но ты сделался новым Вавилоном, а пастырь твой пустил прислужника своего надругаться над трупами! с мрачным торжеством громко заключил доминиканец.
Опомнись, Фома! Вильгельм тоже повысил голос. Ги де Шолиак с согласия родственников забирал умерших!
Вот! Вот! взвизгнула оборванка, почувствовав, что пришло ее время. Отбирал! Для некромантских забав!
Азирафель стоял за правым плечом Вильгельма, уже готовый вмешаться. Гавриилу потом можно будет как-нибудь все объяснить, сейчас важнее утихомирить смертных. Кроули незаметно проскользнул за спину доминиканца, встал слева. Ангел перехватил взгляд демона: в нем читалось напоминание о известном пути благих намерений. Ангел нахмурился, упрямо мотнул головой и проговорил:
Ты ошибаешься, добрая женщина. В телах скончавшихся от чумы врач надеется найти причину болезни и способ одолеть ее.
Молитва и покаяниевот лучший и единственный способ, перебил его Фома и подозрительно прищурился: А кто ты таков, что защищаешь этого папского некроманта?
Он его приятель! женщина вновь окатила его водопадом исступленной злобы. На пару мертвяков потрошили! Кровь на нем! Кровь! И этот там тоже был! она метнулась к старому еврею. Его стражи отвлеклись на редкое зрелище бранящихся монахов, ослабили хватку, и старик потихоньку освободился. Он уже повернулся спиной, чтобы бежать, но в него вновь вцепились руки, на этот раз женские, хоть и похожие больше на птичьи лапы.
Опомнись, глупая! воскликнул старик. Что делать мне на христианском кладбище?!
Врешь, был! Был!
Оборванка уже не визжала, а хрипела. Вытаращенные глаза помутнели, в углах губ показалась пена.
Она помешанная, неужели вы не видите? спокойно заметил Кроули. Доминиканец резко обернулся.
О-о, еще один папский приятель! он указал на демона: Смотрите, люди, на этого разряженного грешника: у нас траур, а у него, похоже, праздник!
В ответ Кроули рассмеялся. Это был не демонический смех, от которого у смертных кровь стынет в жилах; не жуткое сатанинское хихиканье; даже не гулкий чёртов гогот. Склонный к патетике Азирафель позже назвал это горькой усмешкой Вечности, а Кроули просто ответил на злую иронию момента так, как привык отвечать.