Климентмоложавый, обаятельный, с темными умными глазами, держался чрезвычайно просто. В его присутствии даже суровый Петрарка перестал хмуриться, хоть и косился подозрительно на господина в алом бархате, державшегося рядом с папой. Климент не счел нужным представить его, но господин чувствовал себя весьма непринужденно и, когда последовало приглашение на ужин, уселся как ни в чем не бывало по левую руку от папы.
Когда я покидал Авиньон, его тут не было, шепотом заметил Вильгельм Азирафелю. Он не духовное лицо. Возможно, представитель какого-то знатного семейства
Готов поспорить, он изрядный плут, так же тихо ответил ангел, настороженно наблюдая за демоном.
Выбор блюд и застольная беседа тоже никак не указывали на сан хозяина дворца. Впрочем, день был не постный, дамы отсутствовали, а разговор шел, главным образом, о дорожных приключениях и нравах жителей тех мест, через которые проезжали путники.
Климент подробно расспросил бывшего хранителя императорской библиотеки о книжных сокровищах, состоявших под его опекой, поинтересовался, чем тот планирует заняться в Авиньоне и вдруг довольно прозрачно намекнул, что и здесь для господина Вайскопфа может сыскаться похожая работа. Услыхав такое, Петрарка застыл на месте, не донеся кубок с вином до рта.
Азирафеля качнуло на стуле: от итальянца ударило волной негодования и обиды. Кроули, сидевший напротив, с любопытством смотрел на коллегу: что-то он предпримет в такой ситуации?
Пришлось использовать благодать повышенной концентрации и под насмешливым взглядом желтых глаз превращать врага в друга или хотя бы в доброжелателя. Смягчить страстную и упрямую натуру поэта оказалось нелегко, ангел побледнел от усилия, и это не укрылось от внимания Климента. Он участливо поинтересовался самочувствием гостя, посетовал на жару и посоветовал отправиться отдыхать. Господин в алом, которого так и не представили, вызвался проводить занемогшего, на что немедленно получил согласие понтифика.
Климент? уточнил Кроули, едва они остались наедине. На площади перед дворцом устроили представление бродячие актеры, завладев вниманием толпы. Двое человек, покидавшие дворец через парадный вход, никого не заинтересовали.
Климент, вздохнул Азирафель.
Ты должен склонить его к миру с императором?
А тынаоборот?
Угу. Короче, все как обычно. Чем думаешь заняться?
То есть как это чем? несмотря на усталость, ангел нашел в себе силы возмутиться. Я намерен вести этого смертного по пути света и добродетели! И противостоять тебе, разумеется.
Едва ли у тебя что-нибудь получится, потому что Климент с моей помощью вот-вот купит весь этот городок Впрочем, попытайся, Кроули пожал плечами. Тем более, я сейчас занят искушением одного художника. Знаешь, я заметил, людей искусства вообще надо почаще искушать: они тогда начинают творить бессмертные вещи.
После благословения гений также творит шедевры! Послушай-ка, отчего так холодно? Ведь август ангел посмотрел в сторону импровизированной сцены. Снова лицедеи?
Они самые. И не спрашивай, какой сейчас век: я не знаю. А время года, кажется, зима.
Площадь двоилась. Ветер принес откуда-то лепестки белых цветов, но на брусчатку они упали поземкой. Солнце уползло за зубчатые стены и вернулось жаровнями, полными огня. Из ничего поднялся помост; прошлое отпустило в настоящее сотни тенейзрители наполнили площадь, актеры заняли сцену.
Представление началось.
Мы там?.. Или мы здесь? Азирафель видел себя на площади, себя на лестнице, ведущей из дворца, себя в одиночестве, себя в толпеон словно смотрел в бесконечный зеркальный коридор.
А что считать «там» и «здесь»? отозвался Кроули, но был он уже не рядом, а на подмостках: сидел позади толстяка, оседлавшего огромную пивную бочку. Толстяк размахивал длинным шампуром, на который был нанизан свиной окорок. Вокруг бочки скакали, плясали, улюлюкаликто с пирогом, кто с калачом, кто с сырной головой.
Эй, вы, постники, скупцы, скопцы! кричали они. Худяки-тощаги, похлебки пустые! Выноси кости, выходи на бой! Наш боецдобрый сударь Карнавал, неделю ел, а не устал!
Кроули, азартно блестя глазами, раздобыл еще один вертел со снедью и, соскочив с бочки, носился среди кричавших, раззадоривая их.
Азирафель, а вон твоя сторона! он указал на противоположный край сцены. Иди к Посту, там все твои святые!
Да какие они святые, пробормотал ангел, уж лучше к вам
Но буйная сила общего веселья вынесла его на помост и кинула к высокому грубому стулу, укрепленному на низенькой повозке. На стуле устроился костлявый человек в грубой рясе, с пустым пчелиным ульем на голове. Вертел у Поста тоже имелся, но красовалась на нем не копченая свиная нога, а вяленая рыба. Повозку тащили монах и монахиня.
Умеренность и смирение! Воздержание и целомудрие! Скромность и послушание! пронзительно завывали они. Постом спасайтеся! завопил монах, увидя Азирафеля. Тот шарахнулся в сторону, толкнул кого-то с трещоткой.
Обжоры проклятые! прохрипел он прямо в лицо ангела. Жирдяи ненасытные! Бойтесь государя Великого Поста, бойтесь!
Оглушительно зашумели трещотки. Азирафель попятился, свалился с помоста, но не ударился: его подхватили и со смехом поставили на ноги.
Эй, дядя, ты за Карнавал или за Пост?
Да ты на его щеки глянь: какой уж тут Пост! хохотали в толпе.
А на сцене уже шло сражение на колбасах и вениках, окороках и трещотках, и визгливо причитал Пост, опрокинувшись на спину, болтая в воздухе кривыми голыми ногами, а Карнавал, свалившись с бочки, порвал штаны, и монах охаживал его трещоткой по обильным розовым ягодицам, пока Кроули, изловчившись, не надел ему на голову огромный сдобный калач.
Ура Карнавалу! демон подхватил толстяка подмышки, попытался поднять и рухнул под его тяжестью.
Ой, задавили, ой, спасите! заверещал он, выскальзывая из-под грузного тела и оставляя его барахтаться в груде сосисок и булок.
По площади гулял смех. Он гнал прочь зиму, холод, голод, нужду. Да, завтра они вернутся, наступит Великий Пост, но сегоднядень Карнавала, день буйства и обжорства, день шутов и дураков. День вольного дыхания жизни.
Азирафель радостно ухнул, схватил подвернувшуюся под руку гирлянду сосисок и огрел ими Кроули. Тот в ответ запустил в него пирожным со взбитыми сливками.
Эй, в четырнадцатом веке еще не пекли таких пирожных!
Не все ли равно, какой сейчас век? мимо уха просвистел целый торт.
А и впрямь, согласился Азирафель, посылая в полет крупную розовую зефирину. Да здравствует Карнавал!
Очень шумно. И слишком много людей. Придется навести порядок.
Лишь двоим из сотен, собравшихся на площади, было дано услышать этот спокойный холодный голос. И двое замерли, видя одно: встал над площадью белый конь со всадницей в золотой короне. У ног коня черным ковром копошились крысы.
Глава 7. Как следует выглядеть ангелам?
Январь не торопился со снегом. В первые дни зимы припорошило белым мост Сен-Бенезе, пологий берег Роны, кусты облетевшего орешника у воды, но недели две спустя наползла с моря теплая сырость, за ночь сожрала весь снег, и на целый месяц в Авиньоне наступила весна не весна, зима не зима, а что-то слякотное, мутное, с низкими пухлыми тучами и редким бледным солнцем.
На берегу, там, где орешник рос погуще, остановились табором сицилийские паломники. В городе на постоялых дворах дерут три шкуры, да и ограбить могут запросто. Ничего, ночи пока не морозные, войлочные одеяла теплые, костер жаркий: переночуем, не впервой!
Распряженные мулы разбрелись по берегу щипать прошлогоднюю траву. В котле над костром забулькала похлебка, утомленные путники потянулись к огню. Один из паломников, изможденный молодой мужчина, тяжело закашлялся и провел ладонью по блестящему от пота лбу.
Ты, видать, совсем расхворался, Джанни, участливо заметил кто-то. Иди похлебай горячего.
Знобит что-то, подтвердил Джанни. И дышать тяжело.
Позже, отойдя за малой нуждой в кусты, он нащупал в паху странные выпуклости, которых вчера, вроде бы, не было. Наутро они превратились в плотные шишки, и точно такие же обнаружились подмышками. К вечеру у Джанни усилился жар и начался бред. На следующий день слегла в такой же лихорадке одна из паломниц.