Да что те надо? Кто таков? крикнул работник, выходя к нему. Раскольников вошел опять в дверь.
Квартиру хочу нанять, сказал он, осматриваю.
Фатеру по ночам не нанимают; а к тому же вы должны с дворником прийти.
Пол-то вымыли; красить будут? продолжал Раскольников. Крови-то нет?
Какой крови?
А старуху-то вот убили с сестрой. Тут целая лужа была.
Да что ты за человек? крикнул в беспокойстве работник.
Я?
Да.
А тебе хочется знать?.. Пойдем в контору, там скажу.
Работники с недоумением посмотрели на него.
Нам выходить пора-с, замешкали. Идем, Алешка. Запирать надо, сказал старший работник.
Ну пойдем! отвечал Раскольников равнодушно и вышел вперед, медленно спускаясь с лестницы. Эй, дворник! крикнул он, выходя под ворота.
Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея на прохожих; оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников пошел прямо к ним.
Чего вам? отозвался один из дворников.
В контору ходил?
Сейчас был. Вам чего?
Там сидят?
Сидят.
И помощник там?
Был время. Чего вам?
Раскольников не отвечал и стал с ним рядом задумавшись.
Фатеру смотреть приходил, сказал, подходя, старший работник.
Какую фатеру?
А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли? Тут, говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик стал звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит, в контору, там все докажу. Навязался.
Дворник с недоумением и нахмурясь разглядывал Раскольникова.
Да вы кто таков? крикнул он погрознее.
Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси меня знает. Раскольников проговорил все это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую улицу.
Да вы зачем в фатеру-то приходили?
Смотреть.
Чего там смотреть?
А вот взять да свести в контору? ввязался вдруг мещанин и замолчал.
Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел внимательно и сказал так же тихо и лениво:
Пойдем!
Да и свести! подхватил ободрившийся мещанин. Зачем он об том доходил, у него что на уме, а?
Пьян не пьян, а бог их знает, пробормотал работник.
Да вам чего? крикнул опять дворник, начинавший серьезно сердиться, ты чего пристал?
Струсил в контору-то? с насмешкой проговорил ему Раскольников.
Чего струсил? Ты чего пристал?
Выжига! крикнула баба.
Да чего с ним толковать, крикнул другой дворник, огромный мужик в армяке нараспашку и с ключами за поясом. Пшол!.. И впрямь выжига Пшол!
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей и пошел далее.
Чудён человек, проговорил работник.
Чудён нынче стал народ, сказала баба.
А все бы свести в контору, прибавил мещанин.
Нечего связываться, решил большой дворник. Как есть выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись, не развяжешься Знаем!
«Так идти, что ли, или нет», думал Раскольников, остановясь посреди мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто ожидая от кого-то последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; все было глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него одного Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся темноте, различил он толпу, говор, крики Среди толпы стоял какой-то экипаж Замелькал среди улицы огонек. «Что такое?» Раскольников поворотил вправо и пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно усмехнулся, подумав это, потому что уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас все кончится.
VII
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:
Экой грех! Господи, грех-то какой!
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
Батюшки! причитал кучер, как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставитизвестно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез Лошади-то молодые, пужливые, дернули, а он вскричалони пуще вот и беда.
Это так как есть! раздался чей-то свидетельский отзыв в толпе.
Кричал-то он, это правда, три раза ему прокричал, отозвался другой голос.
В аккурат три раза, все слышали! крикнул третий.
Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что экипаж принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь его прибытия; полицейские уж, конечно, немало заботились, как уладить это последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать в часть и в больницу. Никто не знал его имени.
Между тем Раскольников протеснился и нагнулся еще ближе. Вдруг фонарик ярко осветил лицо несчастного; он узнал его.
Я его знаю, знаю! закричал он, протискиваясь совсем вперед, это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле, в доме Козеля Доктора поскорее! Я заплачу, вот! Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
Вот тут, через три дома, хлопотал он, дом Козеля, немца, богатого Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю Он пьяница Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то
Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить; оборачивайте вот так! Я заплачу, я поблагодарю, бормотал он.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама с собой и кашляя. В последнее время она стала все чаще и больше разговаривать с своею старшей девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще не понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери, и потому всегда следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы представиться все понимающею. В этот раз Поленька раздевала маленького брата, которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему переменят рубашку, которую предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно вместе сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что говорила мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти спать. Еще меньше его девочка, в совершенных лохмотьях, стояла у ширм и ждала своей очереди. Дверь на лестницу была отворена, чтобы хоть сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из других комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную. Катерина Ивановна как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках ее горели еще ярче, чем прежде.