Тогда ты наверняка знаешь, кто такие эти каготы, о которых мне уже успели наговорить всяких странностей?
И что именно тебе понарассказывали?
Что они прокаженные хотя никаких видимых признаков лепры у тех четырех каготов я не заметил. Что они воняют, что у них уши без мочек, что они потомки готов и каких-то басахонов, что у них на ногах перепонки как у жаб ну и все в таком роде.
Да, все это было бы весело, если бы не было так печально, покачал головой Дамиан. Однако меня удивило, что тебе знакомо слово «лепра». Ты знаешь греческий?
Немного, сдержанно улыбнулся Ивар.
Вот как? Редкий случай в нашем торгашеском городке. Однако разговор о различиях между лепрой и проказой заведет нас слишком далеко. Конечно же, у каготов нет никаких перепонок, поросячьих хвостиков, ушей без мочек, огромного зоба и всякого такого. А если и есть, то немногим больше, чем у обычных людей.
Тогда почему про них говорят такое?
Почему? Потому что людям нужны изгои. Ведь ничто так не возвышает тебя в собственных глазах, как унижение ближнего. Ничто так не подчеркнет белизну твоих одежд, как нечистоты на платье соседа. И правители совпадают в этом с простецами. Ибо если желаешь править разделяй. Хочешь отвлечь и сплотить своих подданных укажи им врага, кого-то, отличного от них. Нет врага выдумай. Иначе они выплеснут свою слепую злобу на тебя самого.
Так эти каготы действительно потомки сарацинов?
Кто их знает. Да это и не столь важно. Я думаю, что нет. Кто-то из них, быть может, и носит в себе сарацинскую кровь но сколько ее там? Есть те, кто считает, что они потомки готов, когда-то изгнанных франками с этих земель. Я в это не очень-то верю. Скорее уж я поверю в то, что они правнуки лангедокских катаров, сбежавших от римской инквизиции более века тому назад. Или осколки каких-то других сект. Или перебежчики из-за Пиренеев, в том числе иудейских кровей. Большинство же, я думаю просто потомки беглых сервов, младших сыновей, бродяг, нищих и прочего сброда. Всех тех, кому не нашлось достойного места в этой жизни. Наверняка среди них были и прокаженные: сбежавшие из лепрозориев, заразившиеся по пути в Компостелу или еще как. Но больные лепрой давно умерли, а стигма прокаженных осталась. Ибо проказа та, что именуется иудейским словом «царaaт» есть не просто телесный недуг. Это грехи отцов, проклятие, наложенное Господом на предков. Так пишут авторитеты: Руф Эфесский, Авиценна, многие. Если, конечно, нам не соврали Герард Кремонский и прочие известные толмачи.
И что же за грехи отцов ведут к прокажению рода?
Возжелание зла другим и грех злословия. В том числе, злословия на Господа, сиречь еретические речи, как это любят трактовать наши клирики. Вспомним, как Мириам, сестра Моисея, за злословие о брате своем покрылась проказой аки снегом. Вместе с тем, в библейской истории про пророка Елисея и слугу его Гиезия мы не видим злословия, видим лишь алчность и лживость. А был еще Святой Иероним, утверждавший, что больные чешуйчатой или слоновьей болезнью рождаются от соития с женщиной во время регул, поелику плод впитывает в себя оскверненное семя. Все это очень занятно.
Но почему этих каготов называют вонючками?
А почему называют вонючками еретиков, евреев, сарацин? Вонь, грязь, разложение, похоть, разврат вот те отмычки, что ловчее всего вскрывают дверцы людской души, человеческой «психе». Про каготов я каких только нелепостей ни слышал: что они высокомерны, болтливы, необузданны но разве это не портрет типичного гасконца? Что они скупы, вероломны и похотливы но разве это не образ типичного иудея?
Я слышал, им дозволено появляться в городе только по понедельникам. Где же они живут тогда?
В небольших деревеньках под городом, в своих замкнутых крестианариях. Это от слова «крестиан». Так их обычно записывают в церковных книгах, вместо фамилий: Крестиан или Кагот. Даже когда крестят их новорожденных, во мраке ночи, церковные колокола молчат: кагот с пеленок должен знать, что в этом мире не рады его появлению.
И чем они занимаются в этих своих крестианариях?
Считается, что дерево и железо не передают проказу. Поэтому каготы обычно работают плотниками, бондарями, дровосеками, углежогами, гробовщиками. Или палачами. Ставят виселицы, сколачивают позорные столбы, дыбы и прочую инфернальную параферналию. За это их «любят» особо. А еще за то, что они освобождены от некоторых податей и повинностей. Вместе с тем, они работают не только с деревом и железом: среди каготов нередко можно встретить костоправа или повитуху. Каким бы странным это ни казалось, но в данном случае никакая проказа горожан не пугает. Сдается мне, что уже не осталось почти никого, кто верил бы в заразность каготов но это не мешает и дальше держать их в огороженном коррале, как изгоев. Чтобы какой-то горожанин выдал свою дочь за кагота? Да пусть лучше она станет уличной девкой всё меньше бесчестья. Да и самим каготам запрещено жениться на «обычных» людях. Им вообще много чего запрещено: носить оружие, даже ножи, входить в церковь через главные врата для них сделаны низенькие боковые дверцы, а внутри церкви отведены отдельные скамьи. Запрещено стирать белье и умываться в одном источнике со «здоровыми» у каготов для этого имеются свои колодцы и ключи. Запрещено прикасаться к продуктам на рынке, входить в хлебные и мясные лавки, в таверны. Ну и, разумеется, хоронят их тоже на отдельных кладбищах.
Увлекшись разговором с Дамианом, Ивар не заметил, как сбоку к ним подошли двое: пожилой, чуть сгорбленный мужчина с остатками курчавых волос на бронзовой от загара голове и немолодая, уже начавшая седеть женщина с испуганно-встревоженным взглядом темно-карих глаз. Дождавшись, когда Дамиан закончит говорить, женщина слегка дрогнувшим голосом спросила:
Вы вы не видели здесь девушки, такой темноволосой, в синем котарди?
***
Вы родители ей? после затянувшейся паузы спросил Дамиан у подошедших судя по красным нашивкам на одежде, каготов.
Женщина молча кивнула.
Ее забрали городские стражники, отводя взгляд, произнес Дамиан.
Забрали?! Почему? губы женщины едва заметно дрогнули.
Будто бы она причастна к убийству своего жениха. Его зарезали в толпе, вот там, перед церковью
В этот момент кто-то коснулся сзади плеча Ивара. Обернувшись, он увидел перед собой незнакомого монаха.
Ты тут Ивар? спросил монах и, не дожидаясь ответа, продолжил: Тебя разыскивает брат Гиллен. Он сейчас, наверное, в странноприимном доме или идет сюда.
Брат Гиллен? Кто это?
Наш наваррский гость-францисканец. Которого ты объел сегодня в трапезной, хихикнул монах.
А, этот, вспомнил Ивар. Так он из наваррцев? По виду так больше смахивает на гибернийца.
Ты вон тоже не особо-то похож на англичанина, пожал плечами монах.
Ивар собирался было ответить, что он и не англичанин вовсе, но монах опередил его, кивая головой в сторону аббатских ворот:
А вон и он сам, легок на помине.
Со стороны ворот к ним приближался тот самый седой кордельер, чье место Ивар по ошибке занял в трапезной. Подойдя ближе, францисканец подозрительно покосился в сторону туда, где Дамиан разговаривал с каготами, затем пробежался острым взглядом по Ивару, после чего негромким твердым голосом произнес:
Я пришел, чтобы просить прощения, брат.
Прощения?! За что? удивился Ивар.
Устав Святого Франциска велит нам не затевать ссор, ни словесных схваток, ни осуждать других, но быть миролюбивыми, покорными и кроткими, по тону францисканца не вполне было понятно, говорит ли он всерьез или же втайне насмехается. Такоже устав братьев-бенедиктинцев, гостеприимством которых я беззастенчиво пользуюсь, предписывает замириться до захода солнца с теми, с кем разделила тебя распря в этот день. Держишь ли ты на меня обиду, брат Ивар? удлиненное веснушчатое лицо наваррца, казалось, еще более вытянулось в смиренном ожидании ответа.
И в мыслях не было, брат Гиллен, таить на тебя обиду. Наоборот, это я должен просить извинить меня, что поневоле и не со зла занял твое место.