Даже богом его называть странно.
платок есть? сорвавшимся голосом спросил Тенгоку-но-Цуки.
Сейчас посмотрю, Янаги поднялась с футона и собрала обрезанные волосы. Теперь они действительно стали чем-то вроде шёлковых нитей, только совершенно бесполезных даже полотно не соткать. Что делать с вашими волосами?
Не знаю, Тенгоку-но-Цуки покачал головой, и пряди от этого движения чуть качнулись. Мой дед дарил пряди своих волос художникам и актёрам. Конечно, ваши слуги и близко к ним не стоят, но, может, кому-нибудь понадобится. Делайте, что хотите. Хоть вешайтесь на них, мне-то что
Янаги перекинула волосы на локоть, взяла фонарь, вышла из комнаты и задвинула фусума. За бумажными стенами выл ветер, шелестел кронами садовых деревьев. В тишине дома стучали деревянные сандалии прислуги.
И за всеми этими шорохами почти не слышались тихие всхлипы бога.
Глава III
До ворот столицы остался час неторопливой езды. Громада крепостных стен так близко, что, казалось, их можно потрогать только руку протяни. Но они, как и мир вокруг, темны. От столица, что когда-то сверкала белыми стенами и алыми и крышами с позолотой, остались только мерцающие окна в башнях. Вдалеке виднелись огни Секицуи-Рю, но они поредели, словно замком никто не занимался. Словно замок стал склепом для императорского тела. Это бы объяснило, почему ночь длится так долго
Янаги вновь поймала себя на мысли, что понятия не имеет, сколько прошло времени. Годы? Столетия? Или время вовсе остановилось, и теперь Тенгоку будет разлагаться, пока не станет прахом?
Держи фонарь ровнее, велела она Ноюбуки. Конь ничего не видит.
Конечно не видит. Лучше бы пешком пошли, госпожа, чем бедных животных гонять.
Тогда бедным животным будет нечего есть.
Ноюбуки вздохнул и поднял фонарь. Его сильные руки заметно дрожали. Свет падал на простые одежды, надетые все разом, и на полы широкой тростниковой шляпы. Слуга ехал на приземистом коне с толстыми, как стволы деревьев, ногами этого старика обычно запрягали в повозку, когда отец брал Янаги в столицу. Ей достался строптивый скаковой конь. Свет рыжими всполохами ложился на его вороную шерсть, и он беспокойно вертел головой, чтобы найти дорогу. Фонарь освещал мощёную дорогу, каменную ограду с одной стороны и дома и деревья с другой. Дул промозглый ветер. Холодно. Янаги плотнее запахнула покрывало. У слуги покрывала нет, но и одежда у него из хлопка и неплохо греет. Янаги жалела, что в столице шёлк продают дёшево он тонок и совсем не спасает.
У дороги появлялись фонари, зазвучали голоса. Путь кончался у небольшого дома с затейливой крыше, по бокам от которого стояли навесы, а за ним амбары и несколько загонов. Днём под навесами сидели чиновники, их слуги таскали из амбаров зерно. Но сейчас под крышами сидели даже не просители, а их слуги. К этому управлению прикреплено дворов пятьдесят, если не больше, и подворье Ганкона оказалось среди них одним из самых малых.
Янаги нащупала пластинки в рукаве. Отец, как и всякий самурай, чиновников уважал, но никогда не любил и считал их крайне раздражающими. Но здесь Янаги его не понимала. В этом управлении мелкими поместьями занимался Мори Ивао забавный подслеповатый старичок с серыми, как у горлицы, перьями. Маленькой Янаги он давал конфеты, а однажды подарил ей деревянную птичку, что до сих пор лежит где-то в ларце для одежды. Иногда ей становилось жаль, что ей нечем отплатить Ивао за доброту, но он ничего взамен и не требовал.
Ноюбуки, стреножь коней, Янаги выскочила из седла, придерживая отцовскую катану. Нагинтана осталась висеть на седле.
Ноюбуки сполз с тяжеловоза, и Янаги пришлось подать ему руку, чтобы он не упал. Слуга привязал коней к жерди навеса, а вороному надел на глаза платок. Жеребец слушался только отца, немного Янаги, а в чужих руках брыкался. На помосте, на мешках с зерном и рисом сидели трое слуг и женщина. Они смеялись и кидали кости, и благодаря этим звукам мёртвая тишина бесконечной ночи не так давила на уши.
Эй! крикнула Янаги. Вы из поместья Кондо?
Да, добрая госпожа! Наш хозяин ещё там, так что подождите, ответила женщина, похлопала по мешку, на котором сидела. Вот, привезли. Могли бы сжалиться и требовать вдвое меньше, раз уж такое дело!..
Не мели чепухи, проскрипел мужчина с рыжими перьями на голове. Императору всё равно. Год от года налог повышали, а тут снизят Чудес не бывает! А нам-то что? Мы-то всегда рис для себя прибережём. Пусть, вон, белоручки не едят.
Белоручки, да жалко всё равно, вздохнула женщина.
Тебе всех жалко.
Вдруг фусума со скрипом разъехались. Из управления вышел низкорослый и пухлый катайханэ, укутанный так, будто его завернули в тюк ткани и перетянули шнуром. Он шёл вприпрыжку и насвистывал что-то. Один из сыновей Кондо Кио, видимо. Янаги нахмурилась не отпускают так быстро богатых господ, и мешки риса и крупы, что были налогом, не взяли
Прекрасные новости! смеясь, сказал Кондо. Едем обратно!
А мешки?.. удивлённо спросил один из слуг, и Янаги насторожилась.
Оставляем себе! Всё! Наконец-то боги сжалились над Тенгоку!
Янаги слишком громко выдохнула. Слуги Кондо радостно загукали и грузили мешки на ослов. Этот рис и крупа должны были отправиться в амбары, а затем в мелкие подворья, которые не могут обеспечить себя сами. Таким, как Ганкона. Янаги нахмурилась. Если с богатых помещиков не взимают налог, то как казна будет обеспечивать помещиков бедных? И как Ивао, одинаково честный со всеми, мог допустить такое?..
Янаги резко поднялась на крыльцо и отодвинула фусума-сёдзе.
Ивао нет.
На его месте, на мягком покрывале из синего шёлка, сидел долговязый мужчина с бурыми перьями и выраженным хрящом на шее. Лицо у него жёсткое, глаза недобро прищурены, и кимоно слишком вычурно для сельского чиновника и дурно сидит на тощей фигуре. На коленях он держал свиток, рядом стояли чернила и кисточки для письма. Свитки с законами Тенгоку остались на стенах, за которыми сновали другие служащие. Вроде всё на месте, вроде ничего не изменили долгая ночь и мятеж, но Ивао нет. Кто этот чужак? Чем Ивао провинился, раз его заменили?
Впрочем, не ей задавать вопросы. Янаги пришлось поклониться Ивао, не Ивао, а императорские чиновники нуждались в почтении.
Ганкона Янаги, представилась она. Площадь полей и пастбищ один тё. В ваших документах как владелец записан Ганкона Оку, но он совершил сэппуку в начале ночи. У меня остались карты на его имя
Янаги достала костяные пластинки из рукава и подала их чиновнику. На них написаны имя владельца, размер поместья, площадь полей, количество стад и сколько риса, тушек и корзин овощей причиталось на такое поместье по закону. Незнакомый чиновник хмыкнул, повертел пластинки в руках. Вдруг чиновник усмехнулся, будто хриплый ворон каркнул, и отдал карточки.
Можете выкинуть. Не хранить же всякий хлам.
Янаги стиснула зубы. Потрясающе.
Я думала, что знать законы и их выполнять работа чиновников! выплюнула Янаги. По какому праву вы отказываете?
А по такому, чиновник упёрся взглядом в свиток. Закон изменился. Император безумен, его сын мёртв, так что страной управляет совет даймё. Распределение доходов отменено для всех и для даймё, и для помещиков любых размеров. Вам, босякам, давно пора самим о себе заботиться. Или честно платить за чужой труд.
Так было две тысячи лет! гневно возразила Янаги. А вы, проклятые мятежники, просто взяли и выкинули закон? Не удивительно, что солнце не восходит. Император такого не потерпит!
Что Император потерпит, что нет исключительно его дело, чиновник обмакнул кисточку в чернила. Хотите зерно и рис? Платите, правительство идёт навстречу босякам и снижает цены. Нет денег? Так продайте уже что-нибудь. Коня там, или осла ах да.
Чиновник поднял пустые, словно у неразумной рыбы, глаза. Взгляд у него был странный. Умом не понять, что в нём такого неправильного, но от этого взгляда захотелось содрать с себя кожу.