Золотые локоны падают на милое личико, тонкие руки вскидываются, поспешно поправляя парадную прическу. — Что за маета с этими волосами! Ты опять дежуришь в ночь, почему?
— Жестокая, она еще спрашивает! — Молодой гвардеец расплывается в улыбке, перекидывает парадную алебарду в левую руку и прижимает правую к сердцу. — Все равно не сплю я ночами, ненаглядная моя панночка, так уж лучше скоротать время дежурством, чем надрывать сердце пустыми вздохами под твоим окном. Ведь ты, Юлия, никогда в него и не выглянешь!
— Окно слишком высоко, чтобы чьи-то там пустые вздохи долетели до моих ушей! — Юлия хихикает, и Ожье смеется в ответ. Гвардеец понравился Юлии. Понравился давно, чуть ли не с первого дня ее дворцовой службы. Только понравился… ну что в этом такого! Но однажды Юлия заметила, что с нею говорит он совсем иначе, чем с другими. Безнадежная нежность таилась на дне его шуток, и глаза оставались грустными. Ожье, младший сын захудалого барончика, не мог надеяться стать зятем владетельного пана Готвянского. Единственную дочь пана ждала куда более блистательная партия. И Ожье не заговорил с ней о любви. Что за глупое благородство! Будто девушке честолюбивые планы отца дороже собственного любящего сердца! А сердце Юлии сладко замирало всякий раз, как случалось ей заговорить с Ожье, отогревалось его молчаливой любовью — и таяло, превращалось в мягкий податливый воск, на коем так легко оттискивается дорогой образ…
— О чем загрустила ты, милая?
О том и загрустила, что не пришлось, как всякой порядочной девушке, услышать признание и замереть, опустив глаза и накручивая на палец непослушный локон. Хорошо еще, что Юлия не считала вздохи украдкой и слезы в подушку признаком добродетели! Она, конечно, провела ночь в молитве Ии-Заступнице, как советовала традиция, но наутро не постеснялась объясниться с Ожье начистоту. И утро то выдалось воистину счастливым!
— Сегодня пир, Ожье, ты ведь знаешь?
— Конечно. Посольство Двенадцати Земель. Я видел, как они прибыли, Юлия, и на это стоило поглазеть, клянусь! Верхом, на полном скаку… эх, Юли, что за кони!
Мимолетное раздражение колет Юлию. Кони ему… до коней ли!
— Они приехали просить руки Марго, — тихо и серьезно говорит Юлия. — Ты понимаешь?
Ожье запинается. Умолкает, нахмурившись.
— Так и будет, Ожье, — шепчет Юлия. — Этот брак нужен нашему королю.
— Этот брак нужен нашей стране, — поправляет Ожье. — Но для нас с тобой, Юли, все может кончиться с этой свадьбой. Марго должна будет уехать к мужу одна, как принято у восточников. И тебе придется вернуться в Готвянь.
— Если бы в Готвянь… — Юлия замолкает. Стоит ли пересказывать Ожье последний разговор с отцом? Все равно ничего он не изменит… слишком уж выгодного зятя подобрал себе владетельный пан Готвянский…
— Драгоценная моя панночка! — Ожье падает перед девушкой на колени и сжимает ее упавшую безвольно руку. — Юлечка моя! Жизнь моя, мое счастье! Знаю, отец твой не даст благословения, но разве Господь не Отец наш Превышний? Упадем аббату в ноги, — коль он благословит, так Господь за нас будет! Скажи только слово!
— Ожье, я… Без отца-то как… — Губы Юлии дрожат, и глаза совсем некстати заволакивает слезами. — И без тебя… тоже никак, нет! Ты прав, мой Ожье, прав! Пойдем к аббату, он просветлен, он благословит.
Ожье вскакивает:
— Юлечка! Юли, не плачь, ведь на пир ты идешь, ведь ты подруга принцессы! Юли, любовь моя!
— Я приду сюда после пира, — поспешно промокнув слезы, шепчет Юлия. — Ожье, мы пойдем к аббату, как только тебя сменят! Но если он откажет… что тогда, Ожье?
— Господь милостив, Юли, — шепчет в ответ Ожье. — Господь милостив…
3. Смиренный Анже, послушник монастыря Софии Предстоящей, что в Корварене
Господь милостив, шепчу я. Шепчу, не веря.