Владимир КузнецовТриптих первый: Война
Черная кровь
Был год одна тысяча шестьсот двадцать пятый, день святой Агаты, февраля месяца третий.
Что может быть хуже для честного испанца, чем фламандская зима, с ее бесконечными дождями, низким, свинцовым небом и солнцем, которое не светит даже, а так, бледным, размытым кругляшом когда-никогда проступает сквозь угрюмо-серую пелену облаков? Видит Бог, и в летние дни край этот разоренный восьмьюдесятью годами войны, не вызывал чувств иных кроме отвращения и озлобленности. А уж в дни зимние, когда с неба без всякого передыха могло лить неделями напролет, иберийцам, людям привычным к знойным лучам и высушенным каменистым почвам, делалось совсем уж невыносимо. К извечному голоду и другим привычным тяготам солдатской жизни прибавлялись собачий холод и неизбывная сырость, от которых начинали гнить сначала одежда и ременная сбруя, а послеи плоть человеческая.
В тот февральский вечер, когда ранние сумерки уже упали на изрытую каналами землю, вопреки своему обыкновению дождь не усилился, но превратился в снег, мокрый и липкий. Не прошло и часа, как мороз сковал водянистую почву коркой белесого льда. Небольшой отряд сгорбленных, закутанных в смоленые плащи фигур брел по дороге, и чавканье жидкой глины от их шагов смешивалось с громким хрустом. Широкие поля шляп обвисли от влаги и налипшего снега, вороты плащей были подняты, так что лиц идущих было не разглядетьтолько длинные, с горбинкой, носы и неухоженные черные усы торчали наружу, да поднимался облачками белесый пар. Впрочем, лица двоих, идущих в центре отряда были более открыты, да и одежда явно была подобрана не по погоде. А прежде того всякий отметил бы, что эти двое не были испанцами. Один был высокий, с бледной кожей и похожими на пучок соломы усами, под носом потемневшими от крови. Шляпа его съехала набок, но поправить ее белобрысый возможности не имелруки у него были связаны за спиной. Второй ростом был пониже, рыжий, как глиняный кирпич, с лицом, рябым от веснушек, короткими усиками и острой бородкой. Этот выглядел еще бледнее своего товарищапричиной тому была кое-как перевязанная рана на правом плече. По всему выходило, что белобрысый был голландцем, а рыжийангличанином.
Испанцы, конвоирующие двух пленных (не было никакого сомнения, что вышеозначенная пара таковыми является), впрочем, выглядели немногим лучше. Уже возвращаясь, отряд наскочил на голландский разъезд и, хоть и одержал в краткой и жестокой стычке верх, сам не обошелся без ран и потерь. Отправив на суд апостола Петра больше десятка еретиков, квадрадо потерял троих убитыми, а одногокастильца Мигеля Паласиасадвое товарищей тащили подмышки. В схватке он уложил двоих, но сам был ранендважды в грудь, и один разв левую руку. Ему повезлок концу боя он еще держался на ногах. Трое его товарищей валялись на земле, и нельзя было сказать точно, умерли они от полученных ран или захлебнулись глинистой жиже, которая чуть не по икры заполняла в том месте дорогу.
А чтоб ей провалиться! в сердцах прошипел Керро Лопе, и нельзя было сказать, говорит он о грязи, о зиме, о Фландрии, о миссии, возложенной на квадрадо капитаном или обо всем этом сразу. Ему кирасирский палаш рассек ухо, которое кое-как удалось перевязать обрывком фламандской сорочки. И кто сказал, что в такой дождь еретики носа не покажут из-под крыш?
Лучше благодари Пречистую Деву и Святую Агату за этот ливень, ответил ему Лино де Манайя, чью голову так же украшала повязка (удар клинка снял с него кусок скальпа). Голландцы заметили нас раньше, чем мы их. Будь у них аркебузы и сухой порохкто знает, сколько бы достойных сынов Испании осталось в той низине?
Эстевен Кортинья негромко хмыкнул в усы. Этого незначительного действия было достаточно, чтобы разговор прекратился. Аркебузиры беспрекословно подчинялись своему саргенте, хотя каждый из них был опытным ветераном, не раз нюхнувшим пороху и по крови считавшим себя ровней хоть капитану, хоть коронелю. Залогом дисциплины в квадрадо была незапятнанная репутация Кортиньи, служившего еще под началом эрцгерцога Альбрехта в сражении у Нивпорта и нынешнего капитан-генерала Амброзио Спинолы в осаде Остенде.
Снегопад усилился. Ночная темнота почти скрылась за белесой пеленой наискось падающих хлопьев, и те, кто шел позади, едва могли разглядеть спины тех, кто брел на два шага впереди. Кортинья собрал пальцами скопившийся на усах снег и с прищуром огляделся по сторонам. Если он не сбился впотьмах с дороги, где-то неподалеку должна была стоять одинокая мельница, милостью Божьей или сатанинским наущением еще не разрушенная и не разграбленная. Разместилась она, можно сказать, на ничейной земледо испанских позиций от нее топать было мили две, но и до голландскихне меньше трех. Останавливаться там было решением не самым разумным, можно даже сказатьопасным. Но искать дороги в ночную метель было опасно не менее.
Словно гигант из бессмертного романа Сервантеса раскинувшая широкие крылья, мельница проступила из темноты неожиданно, точно из-под земли выросла. Саргенте остановился, рукой указав на нее. Без лишних слов отряд свернул с дороги и, хлюпая снежной кашей, двинулся по узкой тропке.
Хозяина полуночные гости не обрадовали. Увидев на пороге рослых, хмурых чужеземцев, он побледнел и затрясся, едва не выронив огарок свечи в оловянном подсвечнике. Эстевен Кортинья отодвинул толстяка и, заведя левую руку за спину, где прятался верный толедский кинжал, вошел в затхлую темноту мельницы. Привидением глядела на него из угла хозяйка в белой ночной сорочке, худая и высокая, как жердь.
Wie is in het huis?спросил у нее саргенте, болезненно морщась. За два десятка лет во Фландрии, кое-как научился он изъясняться на местном наречии, хоть и не любил прибегать к нему.
Niemand!испуганно затрясла головой женщина. Солдаты тем временем уже ввалились внутрь, испытывая, впрочем, некоторую неуверенность. Указом короля и капитан-генерала строжайше запрещалось мародерствовать и подвергать насилию местное население, а наказанием за нарушение служил даже не честный расстрел, а самая что ни на есть подлая виселица. Только дон Модесто де Мадарьяга прохаживался важный, что твой гусь. На то у него, само собой, имелись основания.
Размещайтесь, синьоры, сказал саргенте. Говорить ему было больно: палаш фламандца рассек шею. Ударь он на дюйм правее, и командир плавал бы сейчас в кровавой грязи рядом с тремя своими солдатами.
Мартин, позаботьтесь о ранах Паласиоса. Де Манайя, Лопевы обустройте пленных. Я осмотрю мельницу. Дон Мадарьяга, если пожелает, может присоединиться ко мне.
Наверняка такое обращение могло бы показаться странным итальянцу или немцу, но для солдата-испаньярда оно было единственно допустимым. Военная карьера открыта была только людям благородного происхожденияхоть бы за душой у таких и были одни долги да судебное предписание об аресте. А значит, всякого другого дворянина, независимо от его звания, испанский солдат считал себе ровней и не стерпел бы от него оскорбления словом или действием. Не раз такой солдат для защиты своей чести от обид истинных или мнимых обнажал шпагузная при этом, что за подобное ожидает его перекинутая через крепкую ветку петля Потому общение офицеров, саргенте и кабо со своими подчиненными всегда имело оттенок политическийсогласитесь, вздернутый за шею смутьян будет слабой компенсацией куску доброй стали в потрохах. Даже обращение «ты», адресованное не близкому другу или родственнику, могло быть воспринято как неуважение и оскорбление словом.
Солдаты, скинув потяжелевшие от налипшего снега плащи и шляпы, приступил к исполнению приказа. Кортинья и де Мадарьяга, забрав со стола и запалив оплывший свечной огарок и прошлись по комнатам. Дом у мельника был большой: два этажа (на втором располагалась спальня хозяев) и подвал. Испанцы осмотрели их все, заглянув так же в пустое, стылое мельничье нутро, на земляном полу которого скопилась вода. Они уже было собрались спускаться, как саргенте замер, услышав подозрительный шум под крышей. Это мог быть хозяйский котно мог быть и еретик, которого визит испанцев застал врасплох.