Два месяца назад, 1740, отделение реанимации.
Свет бил в глаза даже через закрытые веки. Открывать их Вике совершенно не хотелось: там, снаружи, приглушенно звучали чьи-то чужие голоса и непонятные звуки а ещё царили резкие, какие-то казённые и незнакомые запахи. Вика прислушалась к своим ощущениям и обнаружила саднящую боль под правой ключицей: словно неведомый злодей воткнул туда шило, да так и оставил.
Всё-таки приоткрыв глаза, она скосила их вправо и с удивлением обнаружила торчащую из своего тела полупрозрачную трубку, уходящую куда-то вверх. Проследив за ней взглядом, художница увидела висящий над собой небольшой пластиковый пакет, из которого очень медленно капала в трубку прозрачная жидкость. «Капельница! сообразила вслух Вика, Это же капельница! А яв больнице!»
Совершенно верно! И даже не просто в больнице, а в реанимации. Уж так вышло, Виктория Николаевна, говорил человек в светло-зеленой хирургической пижаме, стоящий у Викиной кровати. Позвольте представиться: Виталий Вениаминович Торопов, заведующий этим отделением и ваш врач на сегодня, говоривший человек улыбнулся, и эта улыбка Вике понравилась.
А почему только на сегодня? поинтересовалась она.
Потому что, во-первых, завтра моё дежурство закончится, и я покину сие заведение, а во-вторых, полагаю, что и вы тут не задержитесь у нас, знаете ли, долго не залёживаются. Если всё пойдёт хорошо, завтра вас переведут в соседнее отделение. В кардиологию. И там вы обретёте постоянного доктора. Так что, до завтра я в полном вашем распоряжении! доктор опять улыбнулся и, взяв Вику за запястье, уставился на свои часы.
Что со мной случилось, Виталий Вениаминович? Я помню мою выставку, банкет я что-то там говорила пыталась сказать речь а потомтемнота и тишина и вот вы, больница реанимация! Я что, умирала? И почему кардиология? У меня инфаркт?! последние слова Вика почти прокричала.
Ну, отчего же сразу инфаркт. Для него вы слишком молоды дамы в вашем нежном возрасте инфарктами не болеют. Это, знаете ли, удел мужчин Торопов закончил считать пульс и поднял глаза на Вику: Нет, голубушка, у вас не инфаркт. У вас случилось внезапное нарушение сердечного ритма так называемый пароксизм. Сердечко ваше начало биться с несвойственной ему скоростью, больше двухсот пятидесяти раз в минуту. При такой частоте оно просто не успевало наполняться кровью в диастолу ввиду практического отсутствия оной соответственно, в систолу в сосуды мало что попадало. А поскольку вашему творческому мозгу, как и прочим, нетворческим, нужен кислород а кислород, как известно, поставляется с кровью а крови при вашем состоянии в мозг практически не поступало вот вы и потеряли сознание. И попали в наши чуткие руки. Я понятно излагаю?
Пока да а почему у меня всё это случилось? Ну, этот самый пароксизм? И это может повториться?
Виктория Николаевна, я пока не могу ответить на все ваши вопросы. Мы всего лишь устранили состояние, угрожавшее вашей жизни. Не было времени анализировать, почему оно возникло. Теперь мы можем спокойно вас обследовать и понять причину пароксизма. И, разумеется, избрать тактику дальнейшего лечения. Но для этого потребуется какое-то время. А пока отдыхайте и набирайтесь сил. врач с улыбкой коротко пожал Викину руку и вышел из палаты.
Вика задумалась. С одной стороны, здорово, что всё обошлось: она жива, чувствует себя вполне здоровой и даже бодрой с трудом верится, что всего несколько часов назад она при всём честном народе брякнулась без сознания на банкете в её же честь. Но с другой стороны попасть в реанимацию в тридцать семь как-то это неприятно и наводит на нехорошие мысли. Надо будет Мишку попытать на предмет этих пароксизмов. Тьфу ты, слово-то какое: на «клизму» похоже. Муж, хоть и хирург, но должен же что-то про сердце знать. Наверняка должен. А этот Виталий Вениаминыч ничего приятный такой. Улыбка славная и голос. Голос просто завораживающий. Вика улыбнулась: не хватало ещё в своего доктора влюбиться! Водевиль просто был бы.
И с этой мыслью заснула.
Глава 3
17 июля, 1425, реанимационное отделение.
Уши у Антониди и в самом деле были нездорового цвета. Да и сам он не производил впечатления организма, полного жизненных сил. А что вы хотите: деду месяц назад стукнуло сто семь лет устало тело, устало. Да и испытаний на его долю выпало немало. Полжизни прожил на благословенном Крите, рыбачил себе в Средиземном море или в Адриатическом? Надо бы на глобусе поглядеть. Ещё оливки выращивал. Потом каким-то ветром после Второй мировой Антониди занесло в Союз. Это, ежели не все помнят, страна была такая: Советский Союз называлась. На месте нынешней России и сопредельных «дружественных» держав. Так вот, после войны наш грек, тогда еще не очень древний, по неведомым причинам эмигрировал со своего острова в Киев, где тут же был признан шпионом всех империалистических держав вместе взятых и отправлен в лагерь куда-то под Ухту. После смерти Сталина из лагеря его выпустили, но в Киев обратно не пустили, отправили поднимать целинные северо-казахстанские земли. А уж потом, возделав целину, старый грек осел в нашем тихом, приграничном с Казахстаном, Нерограде. И теперь каждый год, вот уж пять лет исправно попадает к нам с очередным инфарктом. Но в этот раз, похоже, дед всерьёз решил окончить свой жизненный путь.
Что у нас с давлением? поинтересовался я у Клары.
Девяносто на шестьдесят. Это на допамине.
А без него?
Без него давление не определяется. И дышать сразу перестаёт.
Я воткнул в уши фонендоскоп и послушал грековы лёгкие. Там нещадно хрипело и хлюпало.
В сознание приходил?
Ненадолго. Несколько раз. Что-то лопотал по-своему.
Ладно, сделайте ему девяносто преднизолона, шестьдесят лазикса и кислород через спирт. Отёк лёгких возвращается впрочем, он и не уходил далеко, мрачно добавил я.
Клара засуетилась со шприцами. Я ещё раз взглянул на уши болезного и с удовлетворением отметил возвращение природного цвета. Кислород делал своё дело.
Уже на выходе из палаты я услышал хриплый голос:
Палыч
Я резко обернулся. Антониди лежал в той же позе, но теперь глаза его были открыты и пронзительно смотрели на меня. По спине пробежал холодок. Старый грек сейчас вовсе не был похож на того, которого мы все так хорошо узнали за эти годы. Нет, он не был теперь привычным старым работягой, виртуозно матерящимся по-русски с греческим акцентом по любому поводу, а чаще без него. Не был он и неодушевлённым «больным на второй койке», как часто величали его дежурные сёстры. Что-то вдруг изменилось в нём, отчего старый грек Димас Антониди обрёл непонятную, необъяснимую величественность. И лежал-то он теперь на своей койке, аки император на смертном одре. Запавшие чёрные глаза сделались бездонными и, казалось, засасывали в себя свет, отчего вокруг умирающего грека словно бы образовался кокон из сумрака. «Чур меня, чур!» пришла на ум подобающая случаю фраза. Наваждение прошло.
Палыч повторил Антониди.
Да, Димас, я тут. я вернулся к его кровати. Полегчало немного? Вот и славно. Сейчас ещё лекарства подействуют, и станет совсем хорошо.
Помираю я, Палыч Не перебивай, я знаю, что помираю. Мало времени мне рассказать тебе надо передать грек закашлялся.
Не надо бы вам разговаривать, Димас.
Надо, Палыч обязательно надо Кроме меня никто не знает никто
Чего не знает? наш диалог всё больше напоминал беседу Ипполита Матвеевича Воробьянинова с умирающей тёщей.
Ты хороший врач, Палыч. Ты меня спасал не помню сколько раз только больше не надо устал пора мне. Ты запомни обязательно Антониди опять умолк, закашлявшись.
Что запомнить, Димас?
Агия Агия Пелагия Агия
Это кто?
Это не кто это что. Деревня моя рыбацкая деревня там, на Крите. Теперь, наверное, город. Давно не был, не знаю
Ладно, запомнил: Агия Пелагия. Ваша деревня. И что там?
Езжай туда
Оп-ля! Интрига закручивается. Теперь я должен лететь на далёкий греческий остров Крит для посещения родных мест Димаса Антониди. А красивое название у деревеньки-то: Агия Пелагия. Звучит! Надеюсь, он не попросит меня привезти горсть родной земли на его могилу? Хотя, летом на Крите должно быть хорошо почему бы и не слетать простому советскому пардон, российскому доктору в выходные на Крит? Делов-то