Мы покинули клуб и зашагали в закат до ближайшего liquor store. Мне сразу вспомнился последний неудачный опыт покупки спиртного, вроде как оказавшийся сном. Это воспоминание потянуло за собой другое о том, что я вроде как мёртв. Стало неприятно, и я затряс головой и телом так, что чуть не выронил сигарету. Джилл ухватил меня за плечо и спросил:
Эй, дружище, с тобой всё в порядке?
Да, просто чуть похолодело, невермайнд. соврал я, для вида кутаясь в джинсовку.
А, ничего страшного, у меня есть резон куда завалиться, вот только купим сперва бухла.
Через несколько шагов и поворотов по бетонному лабиринту, мы очутились у застекленных решетчатых дверей. Внутри небольшой лавки зелёным светлячком горела тусклая лампа, освещая полки с алкоголем и закусками. Пожилой продавец-азиат пробил нам три сикспэка и пару упаковок чипсов. (Как символично три шестёрки!) Убрав купленное в большой пакет, мы вернулись на улицу, где Джилл указал в сторону трущоб. Он улыбался, а на кончиках его пальцев виднелась пустыня, поросшая полынью и каменными развалинами. Но, разумеется, для панка это было зелёным светом. Таким же, как тот, что струился из магазина за моей спиной.
Шатаясь от выпитого, но постепенно трезвея, мы пересекли несколько мусорных куч, диких садов и полуразрушенных зданий. Внезапно Героиновый Джилл, шедший впереди с пакетом, закинутым на плечо, остановился у заброшенного мотеля:
Погнали!
Я, разумеется, не обломался. Бояться было нечего, кроме радости от проведенного времени. Тем более что может случиться с мёртвым.
Мы поднялись по боковой лестнице. Дойдя примерно до середины здания, мы остановились у двери с цифрой 13. Чёртова дюжина, как банально. Джилл толкнул дверь рукой, и она отворилась. Комната выглядела так, будто мы в ней не первые.
Располагайся. сказал он, включив лампу с причудливым торшером, откидывающим на стены психоделические тени.
Я опустился на край просевшего дивана и открыл банку пива, оглядываясь по сторонам. В углу пылился красный «телекастер», на порванных обоях висели музыкальные постеры, какие-то чёрно-белые фотографии, и даже изображение индуистского бога Ганеши. В противоположном углу тому, где стояла гитара, у окна серебрился синим шумом маленький гостиничный телевизор. Джилл тут же подошёл к нему и ударил кулаком по корпусу. На секунду изображение показалось и вновь исчезло. Это, по-видимому, огорчило светловолосого рокера: он открыл банку пива и плеснул в экран.
Почему бы тебе просто его не вырубить?
Я это только что и пытался сделать. осклабился Джилл.
Да нет, я про выключить.
О, нет, кореш. Телевижн должен работать.
В памяти всплыли заветы одного эксцентричного музыкального идола. Телевизионный нойз вкупе с психоделическим торшером освещали замусоренную халупу в какой-то странной задумчивости и при том зловещей таинственности. Окурки, пачки из-под сигарет и чипсов, обрывки газет и использованные кондомы складывались в единый узор, гласящий о чём-то графическим кодом. Но, как и любое слово, он имел свой исключительный смысл для каждого отдельного зрителя.
Ну так выпьем, друг. протянул я к нему банку пива.
Cheers! отреагировал Джилл.
Мы оба выпили вприкуску с чипсами. Я закурил не спрашивая, ответ был очевиден, поэтому заговорил о более насущном:
Ну так что, пустишь в дело красный телекастер?
Он улыбнулся, поглаживая отсутствующие усы и бороду, сумасшедше глядя куда-то вовне:
Думаю да.
Отлично, но ты так и не сказал, что ты хочешь играть.
Да как пойдёт, главное начать.
Как это банально, господи.
Он снова улыбнулся, закуривая сигарету.
Какое-то время мы так и сидели, в полнейшем тупняке, не зная, что сказать друг другу, потому что оба достигли того возраста и ментального состояния, когда и так всё понятно. Вероятно, ему не хотелось вообще ничего, как и мне, и он видел в возможности музицирования некую отсрочку ада на земле. Но это лишь очередная иллюзия, потому что музицирование есть продолжение того же самого ада: вторичная музыка и вторичные слова людей, которым ничего не нужно и не хочется. Есть ли у нас хоть что-то, о чём мы хотим сказать потенциальной публике? Семена шестидесятых детей-цветов слова любви сменились криками, нет, стонами ненависти нулевых. Кошмарная стагнация, поджаривающая на медленном огне. Как похмельное солнце, истошно пробивающееся ранним утром сквозь плохо занавешенные окна, коррелирующая с такими же изматывающими похмельными снами и воспоминаниями о старых смазанных фильмах про пляжные курорты восьмидесятых. Где ещё черпать большее страдание в наше время, налитое в виде винтажного коктейля с ледяными кубиками грусти.
Героиновый Джилл тоже плавал в этом кошмаре 24/7. Он уже давно не парился об этом. В его голове отмер этот по-детски человечий механизм, либо он отвык это показывать или воспринимать. На самом деле он не был джанки, и, по его словам, даже никогда не пробовал опиаты. Зато было много другого. Насквозь прокислоченный мозг вращал шарами безумных глаз, пока Джилл двигался по собственноручно выделанному миру. Ему было не западло рушить как Шива то, что было создано ранее. Он интуитивно видел в этом резон для дальнейших созданий. Поэтому был намного радикальнее меня в этих вещах. Меня, начавшего путь разрушения вокруг себя совсем недавно.
Телевизор всё так же шумел и рябил синью помех, и мог бы отражаться тем самым в микроволнах нашего пива, если бы оно было налито в бокалы. На какой-то момент они смогли бы поменяться местами, и телевизионный нойз оказался в бокалах, а золотистая пузырящаяся жидкость за стеклом кинескопа. Я предложил Джиллу поставить музыку, но он самонадеянно махнул рукой, взяв в руки гитару, и начал дёргать непослушные струны. Несколько минут подряд он давал испытание для моего мнения о его навыках, но потом вдруг заиграл заливистую и тихую мелодию. Она как нельзя кстати пришлась к нашему общему видеоряду. Хотя, с чего это я решил, что общему, не зная, что творится в голове у этого психа. Возможно у него перед глазами уже давно летали летучие мыши и психеделические драгонфлаи, а весь мир распадался на фракталы атомов. Спустя пару гитарных мелодий и несколько глотков и затяжек он предложил затянуть косячок. Не будучи дураком отказываться, я принял предложение. Он достал его из нагрудного кармана клетчатой рубашки, одиноко висевшей на плечиках на стене, благодаря вколоченному в стену гвоздю.
Дурь оказалась забористой. Джилл откинулся на засаленную постель, не снимая своих ковбойских ботинок. Вернее, его обувь не была такой, но мне хотелось видеть в нём ковбоя во время этого странного прихода. Моё тело тоже устало и хотело прилечь, но я воспротивился этому позыву, чувствуя отвращение к ложу бродяг. Джилл словно прочёл мои мысли и с фразой «не ссы» во взгляде, бросил рядом с собой свою косуху подкладкой вверх. Теперь я уже не обламывался и грохнулся на неё, посмеиваясь о глупом моменте. Я достал из кармана свои тёмные очки и надел их, чтобы стало ещё кайфовее. Пёстрые цвета психоделического торшера боязливо ползли по стенам подальше от телевизионойза (как объяснил Джилл), и заглядывали сквозь мои тёмно-синие линзы. Интересно, что они пытались найти в чёрных океанах зрачков мертвеца? Неужто помочь им, выкрасив цветастой рябью грязной радуги, и вернув к жизни таким образом. Меня отвлёк звук чиркающей зажигалки вновь прикуривавшего сигарету Джилла, который принялся рассказывать о жизни. Тетрагидроканнабинол заставил его разоткровенничаться.
Но ничего сакрального он не рассказывал. Это не было началом биографии с «once upon a time». Джилл рассказал лишь о нескольких длительных периодах своей жизни, которые сделали его тем, чем он являлся в данный момент. Он повествовал настолько подробно, насколько это позволяло рассказу не быть занудным, и настолько внятно, насколько позволял его отравленный кислотой рассудок. Если бы я записывал его слова на диктофон и наложил на какой-нибудь психеделический джем его же авторства, то это могло бы стать произведением маргинального искусства с большой буквы «эй» (сид). Дёрти факин эйсид.
Самое раннее, о чём он рассказал из своей жизни, было его отрочество. Будучи тинейджером и живя ещё вроде как с родителями, он связался с плохой компанией волосатых уличных романтиков. Рокеры научили его вредным привычкам, включая игру на гитаре. Джилл, которого тогда ещё звали по-другому, всецело отдался новым веяниям в его судьбе, едва ли осознавая возможную глубину губительных последствий.