Женщина, вытянув вперед руки, осторожно пошла на наши голоса.
«Незрячая», констатировала я.
Где Василий? осведомился мой похититель.
На пашне, уныло отозвалась хозяйка.
Што ты, Маланья Кузьминична, дочь не берегёшь? опуская меня на землю, незлобиво проворчал боярин.
Каку? не поняла слепая.
Таку, передразнил её Григорий. Марию Васильевну.
Машку? баба вздрогнула, остановилась и как будто задумалась. Её бескровные сморщенные губы мелко задрожали, из глаз потекли слёзы.
Приношу слезницу, не уберегла, боярин, неожиданно завыла Маланья и пошатнулась.
Я бросилась к ней и обняла. Тело несчастной трясло и колотило.
Што ревёшь? не понял Оболенский. Радоваться надо.
Аки радоваться? возмутилась слепая, её крупные ладони сжались в кулаки. Помёрла моя Маня, вчерась схоронили.
Как схо-ро-ни-ли? старательно разделяя слова на слоги, проговорил Оболенский и, словно прокурор, сурово уставился на меня.
Глава 5. Слепая
Впервые в жизни я не знала, как вывернуться из затруднительной ситуации, второе Я притихло и трусливо помалкивало. Упорно ожидая чуда, я с нетерпением поглядывала на небо с редкими перистыми облаками, и чудо произошло.
Маняааааааааа! вдруг завопила Маланья Кузьминична и стала неистово тискать меня в объятиях.
Ты же схоронила её? опешил Оболенский.
Бог взял, Бог и дал! трясущиеся пальцы женщины пробежались по моему лицу и погладили темечко.
Понятно, боярин смущенно кашлянул в кулак, на большом пальце правой руки блеснуло кольцо с изумрудом, и через минуту взлетел в седло.
«Неужели пронесло, мелькнула обнадёживающая мысль, неужели поверил»?
Жди меня, красна девица, вернусь непременно! не оборачиваясь, крикнул Григорий и, вонзив шпоры в бока заржавшей лошади, ускакал прочь.
Я глубоко вздохнула, мысленно поблагодарила высшие силы и покрутила головой по сторонам. Большая бревенчатая изба в два этажа высилась где-то в середине улицы, заставленной подслеповатыми лачугами. Возле неё стоял вороной конь.
Шершавые ладони слепой продолжали гладить меня, сухие губы что-то шептали.
«Молитву», предположила я.
Девонька, внезапно громко и глухо проговорила Маланья Кузьминична, ты воротилась, девонька.
Моё Эго встрепенулось и всхлипнуло от жалости к несчастной, потерявшей своё дитя.
«Успею ли до ночи дойти до дуба»? стараясь не обращать внимания на сентиментальное подсознание и бабские причитания, озадачилась я и почувствовала, что дрожу.
Айда в избу, касатка, перестав рыдать, Маланья обняла меня за талию. Али по надобности хотишь? Вон тама облегчись!
И она кивнула на кустики возле небольшого прокопченного строения.
Просторная комната с печью, та же скромная обстановка, тот же земляной пол, только чище, чем в жилище у Прохора.
Поискав глазами тараканов, я с удовольствием осознала, что их нет, а потому присела на выскобленную до белизны деревянную лавку. Неожиданно хозяйка лачуги опустилась возле моих ног и обняла их. Я вздрогнула.
Диво Господь сотворил, всхлипнув, произнесла она и положила голову на мои колени. На Маньку ты больно схожа.
Вы же не видите, оторопела я. Червячок сострадания шевельнулся где-то внутри.
Руками вижу, шмыгнула носом Кузьминична. Маньку мне Господь возвернул, понеже я ему поклоны клала.
Я не Манька, мои слова зазвучали неубедительно. Я Маша Серова, Мария Валентиновна.
Спи-тко, миленька, отдохни, не слушая меня, печально молвила женщина. Завтрева я тебе сбитень и грешневые блины сварганю.
«Грешневые, хихикнуло Эго. От слова «грех».
«От слова «гречка», осуждающе покачала головой я.
Хозяйка поднялась и уверенно пошла к печи, а мне захотелось завыть от отчаяния. Там, в двадцать первом веке, ждут голодные дети, а тут, в прошлом, как назло встретилась несчастная мать, которой необходима именно моя поддержка.
«Необходимо успокоиться, откидывая в сторону сантименты, начала размышлять я. Если рассуждать логически, надо немедленно бежать к дубу, а не разлёживаться на узкой лавке, похожей на жесткую вагонную полку. Плевать на раритетные вещицы, что-нибудь придумаю и в родном веке. Но почему так не хочется вставать? И глаза слипаются».
Манящая таинственная завеса опустилась с закопченного потолка, она заволокла пространство комнаты и вплотную приблизилась ко мне.
Хлебни, Маняша, сквозь белесую дымку поднесла к моему рту чашу с неизвестной коричневой жидкостью Маланья. Хлебни и полежи. Чай, измаялась сёдни.
И она запела так ласково и так нежно, как пела в далёком детстве моя бабушка:
Люли-люли-люли,
Прилетели гули.
Сели на воротцах
В красных чеботцах.
Стали гули говорить,
Чем нам Машу накормить?
Сахарком и медком,
Сладким пряником.
Сладким пряником
Коноплянником.
Коровку подоим
Молочком напоим.
Стали гули ворковать
Стала Маша засыпаааать.
Она ещё пела, а я уже проваливалась в глубокий сон под пристальным взглядом больших незрячих глаз.
Проснулась я от голосов. Возле стола высился бородатый мужчина, чей стиль одежды не отличался от прикида остальных мужчин этой эпохи. На лавке сидела Маланья и плакала.
Чтой-то ты удумала? бубнил под нос неизвестный. Маню не возвернёшь, а лишний рот нам не нужён.
Всех детищ схоронили, одна Маня оставалась, а надысь и её не уберегли. Убивались-то мы как! Таперича Бог нам её возвернул, сжалел стариков, а ты супротив, не соглашалась с мужиком Кузьминична. Нутром чую, дщерью покорной станет.
«Это Маша Серова покорной станет? Фигушки! захотелось громко расхохотаться. Впрочем, который час»?
Я сунула ладонь в потайной карман юбки, где хранились ключи от квартиры, расстегнула молнию и вытащила оттуда кнопочный мобильник. Он разрядился, так что узнать время не предоставлялось возможным.
Пробудилась, обрадовалась хозяйка, бросилась ко мне с объятиями, а я еще раз поразилась прыткости слепой.
Мужчина оглянулся, на его лице промелькнуло удивление.
В крохотном окошке стояла чернота. Вспомнив о детях, я кинулась к створчатой двери.
Полная луна желтым блином нависала над спящей деревенькой, по небу крупным люрексом рассыпались звёзды. Будто на кладбище, стояла оглушительная тишина. Нигде ни огонька, ни шороха, ни звука.
«Это и есть кладбище, наконец, ожило второе Я. И общаешься ты действительно с мертвецами, ведь этих аборигенов давно уже нет».
«Яна и Стас! меня заколотило. Яна и Стас сейчас одни, а я дрыхну тут как сурок»!
«Яна и Стас сейчас с твоими родителями, мягко произнесло Эго. Пока ты не появишься, Лидушка умирать не будет».
«Может, Никита вернулся»? промелькнула обнадёживающая мысль.
«Может, согласилось подсознание. А идти ночью к дубу опасно».
Маня! послышался густой бас. Маня, подь в горницу, вечерять будем. А меня величают Василием Макарычем.
Стараясь не паниковать, я последовала за мужиком. В избе топилась печь, горела, шипя в воде угольками, лучина и вкусно пахло. Теплый, сухой дым от ровно потрескивающих берёзовых дров неспешно уходил под потолок и скрывался за полатями. На столе лежала краюха чёрного хлеба, возле неё примостились три глиняные тарелки с какой-то разваренной до пюреобразного состояния ярко-желтой размазнёй, рядом приткнулись расписные деревянные ложки. Как ни странно, хлеб был горячим, от него шёл пар.
При взгляде на пищу заурчало в животе. Я поискала глазами рукомойник, он находился у входной двери. Подойдя к нему, я обнаружила на длинной, широкой полке кухонную утварь, на узкой и короткой, расположенной под ней, миску с подозрительной тёмно-серой взвесью.
Где мыло? осведомилась я у парочки жмуриков, с благоговением поглядывающих на меня.
Мыло? дуэтом переспросили они и переглянулись.
Грязюку смывать щёлоком надобно, наконец, догадалась Маланья. Завтрева баньку топить будем.