На всех хватит, отозвался возница.
На праздник в Кэрримюр
Мы двадцать дев везли.
А собрались обратно
Не девы уж они!
пропел другой возница и с кувшином перебрался в кузов телеги встречать гостей.
Вы, должно быть, знатного рода, богаты или известны? спросила одна из девушек, передавая Ремли венок, который он надел себе на шею.
Все может быть в этом мире под звездами, но если и так, то мне об этом пока неизвестно, признался Ремли.
Тогда как получилось, что четверо могучих мужей идут в пыли юнца, восседающего на чужой лошади?
О том мои спутники сами расскажут тебе, о любопытная девица, ибо по договору они за свою свободу должны славить меня всякому, кто захочет слушать.
Так с песнями и шутками прикатили они в Кэрримюр. Телегу и веселую компанию молодежи пришлось оставить: улицы были широки, но народу слонялось так много, что проезда не было. Ремли бросил несколько монет своим людям, чтобы они подыскали ночлег, и продолжил верхом и в одиночку пробираться к главной площади.
Перед ратушей стоял небольшой помост, занавешенный холщовым занавесом, раскрашенным на манер декораций. Рядом стояли кибитки актеров. За занавесом кто-то играл или по мерзким звукам нельзя было с уверенностью о том судить думал, что играл, на волынке. Ремли спешился и привязал лошадь у ратуши.
Ей, деревенщина, нельзя оставлять здесь лошадь! окрикнул Ремли старик в пышных одеждах, с серебряной цепью и медальонами на груди. Это же ратуша!
Кто вы, о громогласный фонтан недовольства, изрыгатель брюзжания, чья глотка достойна состязаться с дырой святого Патрика?
Я шериф лорда Шелло. Его власть и слово в этой земле, с достоинством представился старик, не сказав, тем не менее, своего имени. Твои слова пусты, как тыква, что ты до поры носишь на плечах, поэтому, коль не хочешь обвенчаться с веревкой, забирай свою жалкую клячонку и катись, откуда пришел.
Ремли понятия не имел, что значит шерифская должность, но решил сойти с зыбких песков изысканных взаимных оскорблений, в которых так легко увязнуть, на более твердую почву разумных доводов.
Вот достроите эту каменоломню поведем разговор, ответил в свою защиту Ремли. А пока это не ратуша, а две стенки, стыдливо прикрытые лесами.
Как ты посмел, без недели висельник, так отзываться о великом творении лорда Шелло, которое в дар нашему селу строится вот уже двадцать лет!
Я смотрю, вы с лордом Шелло наметили жить вечно, ведь иначе не видать вам всей постройки, которая уходит под землю быстрее, чем вы кладете камни сверху.
Вот вернусь с солдатами, будешь зубы скалить, болтаясь на сосне, пригрозил старик, разозленный пренебрежением со стороны пришельца, которое уже привлекло внимание жителей и вызвало в сторону шерифа немало смешков.
Бери с собой побольше, в прошлый раз со мной трое не управились, а здоровы были ух! Не в пример тебе, мухомор болтливый, не удержался Ремли напоследок.
Оставив кипящего от злобы старика у недостроенной ратуши, Ремли пошел в толпу, намереваясь протиснуться поближе к помосту. Вялая музыка за занавесом медленно набирала темп, нарастала и ускорялась, подготавливая зрителей к скорому началу представления.
Загремели свежей телячьей кожей тугие барабаны, волынка вдруг оставила позади унылые завывания и подхватила их быстрый ритм. Из-за цветного занавеса с нарисованными облаками да заливными лугами появились на сцене два актера один одетый в обычный мужской костюм, другой в суконном сарафане пастушки, его девичий образ довершали нелепый русый парик на голове, который заканчивался похожей на мочалку косой, и щедро намалеванные румяна на бледных щеках. Музыка резко оборвалась, давая актерам слово.
Добро пожаловать в обитель муз, добрые селяне! начал актер в мужском одеянии, после чего оба актера поклонились, сорвав первую порцию хлопков, смешков, улюлюканья, адресованных в первую очередь разряженной красотке.
В преддверии драмы, что мы покажем завтра, сегодня позвольте усладить ваши сердца любовной поэмой. Провансальские трубадуры, открывшие нам этот жанр, зовут свои песни «альба», что значит «заря». В землях Фрисляндии эти песни зовут tagewise, то есть утренними. Мы исполним вам утреннюю песню, известную как Песня трех трубадуров и которая за излишнюю фривольность была запрещена самим Папой особой папской буллой «Против актеров», на что вам, добрые жители Шотландии, начхать, наплевать, высморкаться, а порой и более!
Добрые жители Шотландии посмеялись над шуткой, а актер начал выстукивать ногой ритм. Когда зрители притихли, он крикнул: «Музыка!» и за подхватившими ритм музыкантами начал читать стихи:
Идя через селенье, минул я сеновал
И деву молодую у стога повстречал.
Час близился к закату. Я ей сказал: «Привет!»
Улыбкой лучезарной одарен был в ответ.
И сердце встрепетало в моей груди тогда,
Сказал: «Как вы жестоки со мною, госпожа!
Меня вы покорили, о нимфа юных лет,
Хочу возлечь я с вами, что сил держаться нет!»
Но краской не зарделась прелестница моя,
Сказала: «Расскажите всё, что я знать должна!»
Сказала, что слыхала от опытных подруг:
Актеры молодые не распускают рук,
Они милы и нежны, обходчивы всегда,
И с тем она зазвала на сеновал меня.
Ее за стан я поднял и в сено положил,
Себя ей посвятил я, и был, как мог, я мил
Занавес, застряв посередине, наконец открылся, и в глубине сцены зрители увидели декорации, призванные воссоздавать в воображении публики атмосферу сеновала. По сути же сеновал составляли небольшой стог сена, куда актер положил свою румяную, длинноволосую «прелестницу», невысокая лестница, ведущая к карнизу занавеса, и коса с поддельным деревянным лезвием, покрашенным под железо серебряной краской.
Приобняв взвизгнувшего необычно тонким голосом женоподобного партнера, актер лег с ним в стог и продолжил песню:
Увы! Оцепененье сковало нежный стан,
И потонул в стесненье ее любовный жар.
До ночи говорил ей я сладкие слова,
Светила через кровлю нам неполная луна.
Канцоною о Розе не тронул струн души
Монахиней лежала она в ночной тиши,
Ни миф об Афродите, ни Клеопатры сказ
Не воскресили в деве утраченный экстаз.
«Дева» довольно натурально изображала мягкое сопротивление покусительствам ухажера и останавливала все его посягательства на ближних подступах к своим набитым тряпками грудям, тем не менее не ограничивая поклонника полностью. Публика застыла в ожидании, актер же вскочил со стога и, добавив трагизма, запел третью часть песни:
В отчаянье пришел я: ужели так я плох?
И из груди прорвался моей печальный вздох,
Но я собрался духом: актер я или нет?
Ключ к публике холодной известный мне секрет.
В последнюю атаку пошел я, водрузив
Калигулу на флаги и Мессалины прыть,
Разврат былого Рима поведал откровенно
И по дыханью понял: послал стрелу я верно.
Вдруг чудо превращенья сошло на сеновал:
Как совлекает платье, я робко наблюдал,
Сняла порты, рубаху я оказался наг,
Так быстро обнажался я разве что во снах.
Вошел я сразу в силу: стал крепок, как Приап,
Сказала дева: «Милый, скорей со мной возляг!»
Сомкнула вежды крепко в плену любовных пут,
И томный стон сорвался с приотворенных губ.
Такое представленье давал я не впервой,
Но как юнец поддался я страсти с головой.
Я много постарался и многое успел,
Вы точно не видали таких сплетений тел.
Роса покрыла травы, восход сменил закат,
Вчера я был актером, а нынче акробат!
Актеры скинули часть костюмов, оставшись в белом, во многих местах штопаном белье. У ухажера в паху появилась незаметно вставленная палка, наглядно демонстрировавшая публике его приапическое вожделение. Женоподобный партнер забрался на лестницу, ловко зацепился скрещенными ногами за верхнюю перекладину и опрокинулся вверх тормашками так, что его лицо оказалось на одном уровне с выпирающей палкой. Русая коса спустилась до земли, но парик держался крепко. Музыка застучала задорный марш, под который актеры изображали перевернутое совокупление. Публика начала хлопать и топать ногами, подбадривая актеров, будто тем взаправду могло прийти в голову довершить начатое в невиданной позе дело до конца.