Миновав костры, Чиела побрела по мусорным кучам, путаясь в платье и тяжко шагая по скользкому тёплому месиву. Понуро опустив голову, она двигалась наугад. Слёзы застилали ей глаза, она рыдала, нисколько не стесняясь того, что кто-либо мог услышать её.
Волосы её растрепались и выбились из-под косынки золотистая коса была заплетена три дня назад и совершенно свалялась в трактирных подушках, на которых Чиела спьяну спала сутками, потратив все деньги на постой и оцет. Клиентов мало интересовали её волосы, поэтому прикрыв голову косынкой, она выползала в харчевню и без труда находила охочее до её большой груди мужичьё. Обслужив и вновь напившись, Чиела засыпала на полдня, чтобы к вечеру, мало что соображая, вновь присоединиться к обществу в зале. За последнюю неделю её перетрогало столько рук и облобызало столько усатых ртов, что несло от неё не лучше чем от Помоища. Впрочем, амбре разбавила и грязь из компостной кучи, при помощи которой Чиела перелезла через изгородь постоялого двора, сбегая от фоллонийского почтаря, пока тот напропалую хвалился перед постояльцами трактира.
Хвалиться было чем фоллониец был грамотен, бегло говорил по-гемски и называл себя не иначе как писарем-посланником важных господ, выполняющим межгосударственное сообщение. Все собравшиеся, включая двух солдат, сопровождающих почтаря, были совершенно невежественны и поглядывали на фоллонийца с уважением чтение и письмо были для них недоступной роскошью и сложнейшей наукой. Почтарь, обучившийся сим нехитрым делам в монастыре, куда по молодости постригся в монахи, быстро смекнул, что зарабатывать своей грамотностью куда увлекательней, чем почти безвылазно торчать в холодных каменных стенах, пусть и в компании с бутылкой.
Чувство превосходства над окружающими так окрыляло фоллонийца, что тот принялся покряхтывать от собственной удали, обстоятельно подъедая свой ужин. Заказал себе он сырного супу, круглого хлебу, кашу с потрохами, рыбу на углях да бутыль оцта, и уписывал всё это единолично, деловито покряхтывая и демонстрируя отменное здоровье. При этом он умудрялся разглагольствовать о тупоумных безграмотных пограничниках, лживых игульберских торговцах, кишащих на тракте, безмозглых и жадных крестьянах, пожалевших воды лошадям господского почтового обоза, и конечно о женщинах, каждую из которых он окрестил прощелыгой да шлюхой, не делая исключений даже для настоятельниц и дам высшего света. По его словам, высокородные леди все до единой поигрывали бровями, глядя на него, лишь только ступал он в замок, чтобы принять поручение господина. Каждая мечтала о внимании такого здорового, крепкого и умного мужика, который, ни дать ни взять, красавец и путешественник в штанах без единой дырки и в дорожном камзоле с меховой оторочкой, а воротник монаха делал его исключительно соблазнительным экземпляром, поскольку набожность и кротость служителей божьих неизбежно манила демоническую женскую суть на совершение греха.
Чиелу воротило от нахальных тисканий, которыми он награждал её при каждом упоминании демонов и грехов, а от его довольных сочных покряхтываний подкатывала к горлу тошнота. Ей страшно хотелось сознаться в том, что она сносно умела и писать, и читать, и тем самым унизить нахала, но то было решительно невозможно словам пьяной шлюхи не внял бы никто, смех и издёвки посыпались бы на неё, как, возможно, и удары. Посему Чиела молчала и набивала рот едой и выпивкой, иллюстрируя укоризненные рассказы фоллонийца о непомерной женской жадности и бесчестии. В конце концов, прихватив внушительную бутыль оцта, она выскользнула из харчевни и отправилась на огороды, где отчаянно разрыдалась, сидя между грядками с репой.
Не нравится он мне, всхлипывая, признавалась она старому псу, который подошёл проведать её в ночи, ох не нравится, дружок. Никогда никто не нравился, но этот ажно встал поперёк горла. Но отказать я не могу без денег окажусь на тракте ночью, а там прибьют как пить дать, дружок. Что же делать, дружок?
Она уткнулась лбом в бутылку и принялась раскачиваться взад-вперёд.
К чему моя разборчивость. И не таких видала, дружок. Ох каких поганцев видала. И глазом не моргнула, обслужила и дальше пошла. А сейчас к чему моя разборчивость. Мне ли выбирать, дружок.
Пёс устало вздохнул и неуклюже почесал задней лапой больное ухо.
Мне ли выбирать, когда ни крова, ни заступника. Ни угла, ни двора. Гнушаться ли таким. Ведь он всё же почище остальных и выглядит недурно. А мне бы дотянуть до завтра. Гнушаться ли таким, дружок? Не нравится он мне, ну что ж такого. Я не из тех, кто в жизни что-то выбирает. Что дадено, за то бога и благодари.
Пёс понюхал лужицу пролитого оцта на пыльной земле и громко фыркнул.
Но за что благодарить, дружок? Горести одни. И выживаю я совсем бесцельно. Безотрадна жизнь моя, и нет в ней ни смысла, ни справедливости. Ради чего бороться мне в одиночку? Мне, недостойному отбросу, место которого на помойке.
Поддавшись внезапному порыву отчаяния, сдобренному омерзением, Чиела вскочила, что есть сил размахнулась да запустила бутылью куда-то вглубь тёмных рыхлых огородов. Бросок тот был неудачным, бутылка оцта выскользнула из слабой и неверной руки и с гулким плеском ухнулась на ближайшую грядку. Пёс с интересом обернулся на звук и принюхался, однако, учуяв всё тот же резкий горький аромат напитка, шумно выдохнул и с недовольством взглянул на Чиелу. Но той уже и след простыл спотыкаясь и всхлипывая, она брела в сторону компостной кучи, сутуло привалившейся к изгороди у конюшен.
Изредка с тревогой посматривая в сторону дома, откуда постоянно слышались взрывы хохота и бряцанье посуды, Чиела уверенно принялась исполнять стихийный план своего побега. Она подобрала подол юбки и заткнула его за пояс, после чего полезла на компостный короб, цепляясь руками за неотёсанные, грубо сколоченные доски. Пёс, наблюдавший за её действиями, дружелюбно помахивал хвостом, словно прощаясь со своей недолгой собеседницей, в то время как та уже переваливалась через ограду и нащупывала ногой поперечную жердь.
Чиела в последний раз бросила взгляд на шумный трактир, вернее на его жёлтые в темноте окна, что рябили многочисленными тенями шастающих постояльцев, и на миг ощутила горькую тоску, словно сбегала не со среднего пошиба подворья, но из родного дома. Издалека трактир выглядел очень уютно и действительно почти по-домашнему, по округе плыл аромат горячих харчей, раздавался весёлый женский смех и гортанный говор мужчин, из далёкой темноты вовсе не казавшийся угрожающим, но задорным и располагающим. Чиела провела на этом постоялом дворе несколько дней, но уже успела привыкнуть к жёсткой кровати, шуршащему соломой матрасу, пропахшей чужим потом подушке, древесному узору на стене в виде причудливого носатого лица, умывальному корыту, из трещины которого постоянно сочилась вода. Всё это теперь казалось ей родной, привычной обстановкой, которую она так предательски вдруг решила отвергнуть и покинуть.
Сморгнув слёзы, Чиела принялась сползать вниз, неловко скользя вощёными башмаками по изгороди, и в конце концов повисла на жерди, испуганно барахтаясь ногами над землёй. Её слабые пальцы вскоре разжались, и Чиела, охнув, спрыгнула вниз, приземлившись всем телом на пыльную землю, жидко поросшую косматой травой.
Она медленно поднялась на ноги и побрела прочь, не отряхнув платье и не огладив ушибленный копчик, которому особенно досталось в падении. Пересекая тракт, Чиела не озиралась по сторонам, не прислушивалась к шорохам в темноте и не оглядывалась больше на постоялый двор она упорно плелась к реке, и вёл её плеск воды да густой, душный и до боли в горле едкий запах вечно тлеющих помоев. Горький смолистый аромат можжевельника едва ли мог соперничать с ним, однако тонкое благоухание можжевеловой зелени чувствовалось и настойчиво врывалось в спёртый дух Помоища.
Ступая по колено в нечистотах Державной помойки, Чиела не переставала сбивчиво бормотать сквозь слёзы.
Сколь низко моё ремесло, что гниют и тело, и душа Ни доброго слова, ни привета я не заслуживаю. Ни жалости, ни сострадания, ведь не умею ничего, кроме утоленья низменных желаний почтарей. И не выбраться мне никак да клейма не смыть. Чего ж тянуть