Теперь я знаю цвет глаз демона. Желтый.
Шлеп, шлеп, шлеп.
Я бегу и бегу. Уже не чувствую ног. Мой разум словно отделился от тела, и кажется, будто я парю где-то высоко наверху, наблюдаю за своими тщетными попытками вырваться на свободу.
Она перестала петь. Это единственная причина, почему ко мне вернулась воля. Я не питаю никаких иллюзий насчет того, что она действительно меня отпустила. С чего бы? Она кошка, а я мышка, и в любую секунду она сомкнет на мне свои когти, погоняет между лапами и бросит мое сломанное тело в лесу, как всех остальных.
Боже мой Тело молит меня остановиться. Разум требует бежать дальше.
Она была зеленой и золотой. Серебряной и фиолетовой. И с алыми от крови руками.
Деревья наблюдают за моим вялым продвижением по дороге. Я бегу, пока не подкашиваются ноги, а затем ползу по железнодорожным путям, не обращая внимания на дырки в штанах и на исцарапанные до крови ноги. Я не принимал сознательного решения остановиться, просто в какой-то момент понимаю, что свернулся между рельсами и дрожу.
Боже мой Я умру здесь. Я больше никогда не увижу отца или Авелу. Никогда не поговорю с Майрвэн Гриффит.
Серебряная и желтая, фиолетовая и зеленая. С кровью на руках.
Голова пульсирует, тело ноет от боли. Серебряная и желтая, фиолетовая и зеленая. Алая, алая, алая.
Внезапно я вижу не пассажиров поезда а свою мать. Ее тело окровавлено и сломано, глаза смотрят в никуда, из-под лоз мерцает золотом выбившаяся прядь, но затем ее затягивают под землю. Никто не заслуживает такой смерти, и тем более моя мама. Только не она.
Я оплакиваю ее, впервые осознав, что она действительно исчезла. Отец понял это с самого начала. И это сломило его, телом и душой.
Меня охватывает усталость. Где-то в подлеске шуршат звери. Ветер треплет листья наверху.
Я хочу спать. Не хочу видеть серебряное и желтое, фиолетовое и зеленое. Не хочу видеть алое. Сознание постепенно покидает меня. Я позволяю ужасу от Гвиденского леса убаюкать меня.
Просыпаюсь от тусклого оранжевого света и чьих-то рук, взявших меня под мышки. Подняв взгляд, вижу папино изможденное лицо с мрачно поджатыми губами.
Ты один?
Я сбит с толку и не понимаю вопроса. Все тело болит, и на секунду я забываю, почему лежу на железнодорожных путях посреди леса. Я не понимаю, что тут делает мой отец.
Оуэн, ласково обращается он. Кто-нибудь еще выжил?
Воспоминания накатывают на меня волной, и я покачиваюсь под их весом. Отец придерживает меня за локоть.
Она убила их, еле выдавливаю я. Она всех убила.
Он кивает, ничуть не удивившись.
Держись рядом. Нужно как можно скорее уходить отсюда.
Отец затыкает мне уши воском и обвязывает наши головы шарфами.
Мир внезапно приглушается.
Папа поднимает факел с земли источник оранжевого света и машет им перед собой, как мечом. Затем берет меня за руку, и я плетусь за ним вдоль путей. Кажется, будто это какой-то сон. Может, так оно и есть.
Мы идем в быстром темпе. Деревьям не нравится папин факел, они шипят и отступают. Остается только молиться, что они не позовут свою госпожу. Огонь вызовет у нее лишь смех, когда она вопьется в нас когтями и сломает, как сухие палки.
Небо уже светлеет. Я думал, что не доживу до утра, но вон впереди рваные края рассвета. От его вида у меня перехватывает дух.
А затем мы выходим из леса и сворачиваем на юг к дому. Шарфы не снимаем и воск из ушей не достаем, пока в поле зрения не появляется башня обсерватории, сияющая в утреннем солнце.
Мы останавливаемся у садовых ворот, и, повернувшись, отец берет меня за плечи.
Я двигаю челюстями, пытаясь подобрать слова, чтобы выразить благодарность, печаль и облегчение. Но их не существует.
Как?.. начинаю я.
Прошлым вечером я зашел на телеграфную станцию по пути от Бреннана. От тебя не было телеграммы, так что я запросил информацию по твоему поезду. Он так и не доехал.
Меня всего трясет, я не могу остановиться. Только папино присутствие придает мне хоть каких-то сил.
Почему ты пошел меня искать? Откуда ты знал, что я не
Я уже потерял жену и не собирался терять сына, его голос срывается от переизбытка эмоций. Я бы сжег лес дотла, лишь бы найти тебя. Я бы пронзил ножом сердце ведьмы. Я бы уничтожил весь мир, чтобы не потерять тебя.
Я ему верю.
Он притягивает меня в объятия и крепко прижимает к груди, пока я дрожу.
Теперь я в безопасности. Не нужно бояться.
Но мне все равно страшно.
Ужасно, ужасно страшно.
Отец уходит на ферму Бреннанов за Авелой, а я заползаю в кровать и пытаюсь уснуть. Но все, что я вижу, это желтые глаза и алую кровь, стекающую с ее рук.
Глава седьмая. Оуэн
Мы потеряли маму, когда Авеле исполнился год.
На полу под кухонным столом были рассыпаны крошки от торта. После обеда мама уложила Авелу в кроватку и вынесла виолончель в сад ей нравилось играть для птиц и записывать там музыку на восковые цилиндры для фонографа. Она сочиняла собственные песни, но всегда говорила, что им научило ее сердце или их нашептал на ушко ветер. Иногда я гадал, не играла ли она песни дочерей лесной ведьмы, но никогда не спрашивал.
А, наверное, стоило.
Мне нравилась мамина музыка. Я тоже немного играл когда она взялась за мое обучение, я был таким маленьким, что казался карликом на фоне виолончели, а смычок едва умещался в ладони. Я любил играть, но понимал, что никогда не буду так хорош, как она. Вся ее душа была наполнена музыкой; мою же наполняли звезды.
В тот день я читал в комнате научный журнал отца о строящемся в Сайте телескопе, которому хватит мощности, чтобы заглянуть в космос глубже, чем когда-либо прежде. Из сада доносилась мамина музыка.
Внезапно та оборвалась на середине. Удивившись, я выглянул в окно и успел увидеть, как мама уронила виолончель на капусту и решительно пошла в сторону Гвиденского леса.
МАМА! крикнул я, кидая журнал на кровать, и помчался вниз.
Услышав мой крик, отец тоже выбежал на лестницу, и мы выскочили на улицу как раз в тот момент, когда подол маминого платья скрылся среди деревьев.
Эйра! закричал папа и устремился за ней.
Отец! Отец, стой!
Останься с Авелой! Береги ее.
А затем лес поглотил и его.
Я расхаживал из стороны в сторону перед домом, испытывая скорее шок, чем страх. Во мне не было сомнений, что отец вернет маму домой. Тогда я не боялся Гвиден по крайней мере, не больше, чем любой ребенок боится монстра из сказки.
Но когда Авела проснулась, а родителей все не было, я испугался.
Когда солнце село, небо заволокли тучи, Авела заплакала от голода, а они все равно не вернулись, страх сомкнул на мне львиные челюсти. Я накормил сестру остатками праздничного торта и кашей с комочками, так как больше ничего не умел готовить. Когда пошел дождь, выбежал на улицу, чтобы занести мамину виолончель. А когда снаружи резко похолодало с приближением весенней ночи, закинул уголь в печку.
Я уложил Авелу в кроватку, вспоминая все песни, которые ей обычно пела мама. Смел крошки от торта с пола. И свалился перед камином, гадая, не стал ли я сиротой.
Должно быть, я задремал, а когда посреди ночи грохнула входная дверь, я резко проснулся и увидел отца, заходящего в дом на заплетающихся ногах.
Он выглядел так, будто прошел через ад. Его одежда была порванной, шея и лицо расцарапаны, руки покрывала запекшаяся кровь. В темных волосах спутались листья.
Отец? прошептал я.
Он рухнул на пол и расплакался, содрогаясь всем телом.
Ее больше нет, сдавленно повторял он снова и снова. Ее больше нет.
На следующий день отец взялся строить стену, работал в поте лица от зари до зари, почти не ел и не спал. Трудился до тех пор, пока не разодрал руки и его кожа не посерела от строительного раствора. Он не останавливался, пока не закончил ограду: длиной в полтора километра и высотой в полтора метра. Она должна была защитить нас от Гвиден, но я понимал, что она представляла собой на самом деле: мемориал для мамы. Доказательство папиного позора и вины. Ведь построй он ее раньше, как планировал, то, возможно, и не потерял бы маму.
Я ни разу не спрашивал, что он увидел в Гвиденском лесу, как сбежал, нашел ли маму, видел ли Гвиден или ее дочерей.